Женщины-масонки

Пандора пожелала сделать мне подарок. Несколько дней назад она прислала мне небольшой красивый секретер из розового дерева, отделанный по всем четырем углам медной инкрустацией; это прелестный предмет меблировки, на котором обыкновенно на скорую руку набрасывают любовные записки и который состоит из множества таинственных ящичков, предназначенных специально для того, чтобы заключить в своих недрах локоны, медальоны с портретами и засушенные фиалки.

– Кладите сюда все самое для вас ценное,– сказала она, явившись для того, чтобы передать мне ключи из рук в руки.

Я положил туда деньги.

Эта операция, к которой я, к слову сказать, приступил, оставшись в полнейшем одиночестве, послужила для меня источником множества печальных размышлений. Дело в том, что за последние три месяца в моих восьмидесяти тысячах франков была пробита огромная брешь. Дыхание прихотей Пандоры пустило по ветру солидную часть этих маленьких измятых бумажек, о которых я на днях рассказал тебе скорее как поэт-лирик, нежели как расчетливый человек. Пора подумать о том, чтобы сохранить остаток. Но как это скучно, а главное, как смехотворно! Представь себе, дорогой Леопольд, как я раздумываю о «наилучшем помещении капитала», как советуюсь об этом с нотариусами, как, подобно г-ну Гого[43], читаю проспекты предприятий.

Как бы то ни было, мои капиталы (мои капиталы!) в любом месте будут помещены надежнее, чем у меня: это совершенно очевидно!

На завтра у нас с Пандорой намечается прогулка по окрестностям Парижа; хорошие дни подходят к концу, и это будет нашим прощанием с осенью.

Не наговорил ли я тебе в предыдущем письме много плохого о Пандоре? Во всяком случае, уничтожь его. Если бы слово «ангел» не было опошлено и скомпрометировано оравой писак, я ни секунды не поколебался бы употребить его применительно к ней. Но вместо этого скажу тебе, что это самый лучший женский тип из всех, какие нам известны, и пусть он таковым и останется: тогда я мало-помалу, шаг за шагом попадусь, наконец, в сети Пандоры целиком, словно затянутый шестерней какого-нибудь механизма».

V ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ ОКТЯБРЯ

Осень – самое прекрасное время года в Париже, она гармонирует с ним самым лучшим образом.

Этому городу, где царят легкомыслие и изысканная роскошь, как нельзя лучше подходят бледные краски и неяркое солнце, которое нужно главным образом для того, чтобы дамы могли носить зонтики и великолепные модные туалеты. Небо облачается в прелестный серебристо-голубой наряд, листья покрывают уже не только деревья, но и землю, пряча под собой пыль на аллеях садов и парков. Это время, когда Булонский лес, Севрский холм, остров Буживаль делают отчаянные усилия, чтобы остаться оазисами, и достигают в этом самых поразительных, самых невероятных успехов. Сена гладкая и спокойная. В лесах происходит настоящая схватка, настоящая битва красок – красновато-коричневых, золотистых, желтых, зеленых, голубых и алых. Природа использует все средства кокетства, подобно женщине на закате жизни; это дни наивысшей обольстительности, дни, когда оригинальность приходит на помощь увядающей красоте.

В этом сезоне, предназначенном для удовольствий, день начинается поздно, а кончается рано, празднества коротки, и их не сопровождают ни усталость, ни сожаление. Это самое лучшее время для прелестных прогулок, веселых и сентиментальных одновременно. Филипп Бейль и Пандора воспользовались одним из таких чудесных дней, чтобы совершить прогулку по окрестностям Парижа. Один из тех маленьких двухместных экипажей, которые, однако, ничуть не уступают в элегантности каретам и которые далеко превосходят их в скорости, сначала унес их после полудня за Отейль, а потом отвез их сначала в Медон, затем в Сен-Клу и прокатил по дорожкам Виль-д'Аврей. Когда им нравилась местность, они выходили из экипажа и шли пешком; молодая женщина опиралась на руку Филиппа и гуляла, чуть приподняв шелковое платье, чтобы оно не цеплялось за черные мертвые ветки, лежавшие на земле; наслаждением было видеть, как под носками ее ботинок шуршит сухая листва.