Женщины-масонки

– Это самая лучшая лошадь,– отвечал Задиг.– Рост ее пять футов, у нее очень маленькие копыта, на поводьях золотые шарики в двадцать три унции, а ее серебряные подковы стоят одиннадцать денье.

– Так где же она? Куда она побежала?

– Я ее в глаза не видал и никогда о ней и не слыхивав – ответил Задиг.

Задиг говорил правду.

Вот как он объяснил дело, представ перед судом:

– Да будет вам известно, что, прогуливаясь по тропинкам в этом лесу, я заметил четкие и ровные следы лошадиных копыт. «Ага,– сказал я себе,– у этой лошади отличный галоп». Под деревьями, образовывавшими купол на высоте пяти футов, я увидел свежие листья: они только что были сбиты с веток. Я опять-таки понял, что их коснулась лошадь и что, следовательно, рост ее равняется пяти футам. Что касается ее поводьев, то золотые шарики на них, в двадцать три унции, оставили след на камне, который я заметил и осмотрел.

Марианна, подобно Задигу, сумела сделать ряд такого рода выводов, чтобы проникнуть в тайну поездки маркизы.

Она узнала, что в Эперне проживает одна из сестер-масонок.

Из справок, которые навела Марианна, выяснилось, что эта сестра, живущая в безвестности, ни разу не оказала Ордену женщин-франкмасонок какой-либо серьезной услуги.

Для маркизы де Пресиньи это был лишний повод, чтобы потребовать от нее какой-то большой жертвы, долженствующей разом заплатить все ее долги Ордену.

Что же за жертву могла она потребовать?

Дом и семью Баливо, несомненно, окутывала какая-то тайна. Подобное уединение, такой замкнутый образ жизни должны были иметь свои причины; такая необыкновенная печать должна была иметь какое-то объяснение.

У Марианны сразу возникли две мысли: мысль о разорении и мысль о болезни.

Первой мыслью она поделилась с неким ходатаем по делам.

Чтобы утвердиться во второй мысли, она обратилась за помощью к врачу.

Ходатай по делам и врач расположились лагерем в Эперне. Не стоит говорить, что как того, так и другого Марианна разыскала на самом дне Парижа, где барахтается так много развращенных людишек.

Неделю спустя ходатай по делам и врач явились на дом к Марианне и дали ей отчет.

– Да, это разорение,– сказал один.

– Да, это болезнь,– сказал другой.

– Разорился муж,– прибавил один.

– Больна жена,– прибавил другой.

Но провинциальная скрытность все еще куда сильнее открытого цинизма парижан, а потому один из этих людей не смог исчислить размеры разорения, а другой не смог точно определить болезнь.

Однако для Марианны и этого было достаточно.

Ей было совершенно ясно, что маркиза де Пресиньи должна была как-то использовать эти два обстоятельства.

Но с какой же целью?

У маркизы не было более насущной и более серьезной задачи, нежели предотвращение опасности, нависшей над мужем ее племянницы.

Стало быть, когда она отправилась в Эперне и узнала об этой болезни и об этом разорении, она воспользовалась этим, чтобы предотвратить опасность.

Разорение как-то предотвращено.

Болезнь каким-то образом использована.

На этом Марианна не остановилась; она пошла дальше и зашла так далеко, что докопалась до несомненной истины.

Для нее стало очевидно, что маркиза де Пресиньи хочет сделать свою племянницу франкмасонкой и что для достижения этой цели она устремила свои взоры на госпожу Баливо. Тут Марианна затрепетала, ибо ей было неизвестно, что эта комбинация совершилась по воле случая. Она подумала, что маркиза купила жизнь несчастной женщины, и стала искать способ аннулировать эту чудовищную куплю-продажу.

И вот однажды вечером по окончании богослужения, в ту минуту, когда мадемуазель Анаис Баливо окунула пальцы в чашу с освященной водой, к ней подошла старая женщина, черты лица которой трудно было различить под черным головным убором, и тихо сказала:

– Следите за вашей матушкой: она хочет покуситься на свою жизнь.

Анаис застыла от ужаса. Когда же она пришла в себя и открыла рот, чтобы расспросить эту женщину, она никого не увидела подле себя.

Это зловещее предупреждение сперва вызвало у нее недоверие, ибо она с ее чистой душой не могла смотреть на самоубийство иначе, как на некое страшное и последнее убежище, в которое скрывается преступление от угрызении совести, а она слишком хорошо знала жизнь своей матери, чтобы У нее могла возникнуть хотя бы тень подобного подозрения.

Однако Анаис принялась наблюдать за матерью с неослабным вниманием; она следила за ее поступками, обдумывала каждое ее слово и очень скоро заметила, что мать удвоила свою нежность к ней; это вызвало у Анаис невыразимый ужас.

А между тем действие печальной драмы развивалось.

Госпожа Баливо стала щедрее, чем когда бы то ни было, расточать дочери ласки и улыбки; каждую минуту, при каждом удобном случае она сжимала дочь в объятиях, смотрела на нее с наслаждением, проводила целые дни, посвящая дочь в хозяйственные дела и давая ей советы, и все это – все эти взгляды, все эти интонации – вызывали у Анаис такое волнение, какого она доселе не испытывала никогда в жизни.

– Можно подумать, что вы собираетесь меня покинуть, матушка,– сказала как-то Анаис, пристально глядя на мать.