Женщины в жизни Владимира Высоцкого. «Ходил в меня влюбленный весь слабый женский пол…»

Екатерине Алексеевне удалось совершить головокружительную карьеру (само собой, не в постижении всех тонкостей «верного учения»). Но она, как «альпинистка моя скалолазковая». взобралась на самый что ни на есть Олимп: пятый этаж Старой площади, 4, где располагались кабинеты секретарей ЦК КПСС. «Фабричная девчонка» из Вышнего Волочка сделала себя сама. Она умела перевоплощаться из хрупкой феи в безжалостного руководителя, до хруста в костях сжимавшая в своих ласковых административных объятиях «зарвавшихся таганских крамольников». Но «ведь парадокс и перегиб»', именно по ее записке на имя «серого кардинала» Политбюро Михаила Андреевича Суслова был… официально основан Театр драмы и комедии на Таганке. Но потом она же могла запретить Любимову спектакль «Живой»: «Не академики отвечают за искусство, а я!» Юрий Петрович вспоминал, как по ее приказу на предпремьерный показ спектакля не пускали даже актеров театра и его авторов. Композитора Эдисона Денисова выставили, беременную Нину Шацкую тоже, Алла Демидова смотрела работу коллег из будки осветителя. Возмущенная дерзкими, по ее мнению, возражениями автора «Живого» Бориса Можаева, она вскочила, «побежала, манто упало… Она все-таки дама. Потом она кричала уже внизу, — я не пошел ее провожать и пальто не подал… рассердился очень. И она кричала: «Нахал какой! Он даже не проводил до машины, негодяй!»[485]

Могла заплакать на спектакле и могла назвать современную музыку гомосексуальной. Могла прервать важное совещание, увидев записку Гали Волчек: «Мы погибаем!», написанную алой помадой, и под свою ответственность разрешить спектакль «Большевики» «Современнику». Могла предложить художнику, просящему о персональной выставке, раскрасить ей дачу. И могла вскрыть себе вены, узнав, что ее решили вывести из состава Президиума ЦК.

Многое могла «Екатерина Третья».

Марк Бернес рассказывал Высоцкому, как Фурцева в свое время спасла его от тюрьмы. Основательно выпив, Бернес уселся за руль машины, и в самом центре Москвы, как раз напротив Моссовета, насмерть задавил человека. Народного артиста тут же взяли под микитки. А потом растерялись — и отдали на «суд» Фурцевой, Она предложила Марку Наумовичу: «Пошли на улицу, как народ скажет, что с вами делать, так и поступим». Да еще и родственников погибшего пригласили. Фурцева знала, что делает. Народ повелел: «Помиловать». На том и порешили…

Фурцевой всегда удавалось поддерживать прекрасную форму. Гимнастика, теннис, волейбол, сауна на пару с закадычной подругой Людмилой Зыкиной, лучшие портные Москвы, уроки актерского мастерства у Веры Марецкой… Мужчины без комплексов и идеологической зашоренности не без интереса посматривали на стройные ножки Екатерины Алексеевны Фурцевой.

Нобелевский лауреат Михаил Шолохов считал, что она была отличным министром культуры. Режиссер Олег Ефремов замечал, что «она умела использовать свое обаяние для дела». Композитор Микаэл Таривердиев в своей книге «Уроки музыки» в силу интеллигентности мягко возражал, говоря, что министром был «человек трогательной безграмотности в области культуры».

У Иосифа Кобзона были свои критерии оценки этой неординарной женщины: «Я никогда не видел, чтобы мужик пил так красиво, как Фурцева: водка, не соприкасаясь с губами, описывает в воздухе полукруг и влетает прямо в горло…»[486]

Однако оперная дива Галина Вишневская называла Фурцеву не иначе как «дурой-бабой, запойной пьяницей, лыка не вязавшей, мелкой взяточницей…» Майя Плисецкая, пуще того, в своих мемуарах заклеймила бывшего министра как женщину с «Красного треугольника», с резиновой фабрики». И говорила, что «страшен не министр культуры, а культура министра»…

Рассказывая о партийных функционерах тех лет, Эрнст Неизвестный отмечал, что «в принципе, они бы с удовольствием управляли только мертвыми, живые им не нужны, с мертвыми спокойнее… Я не встречался с людьми более ранимыми, чем эти толстокожие невежды. Ни одна из моих любовниц не была так обидчива, как обидчива Фурцева… Пыталась руководить искусством, как капризная салонная дама руководит собственным двором…»[487]

В силу обстоятельств Фурцева была вынуждена жить двойной жизнью. С одной стороны, «железная леди». С другой, слабая женщина с невысказанными личными проблемами. Как обмолвилась однажды единственная дочь Екатерины Алексеевны Светлана, «второй муж мамы Фирюбин очень плохо старился…» Вдобавок любил повторять: «Плохо быть дедушкой, но еще хуже быть мужем бабушки»[488].

Политика в семье порой посложнее государственной. Но все же чиновник в Фурцевой всегда побеждал. Незадолго до смерти она, сжав сухой кулачок, упрямо твердила Зыкиной: «Что бы там ни было, что бы про меня ни говорили, все равно я умру министром!» Официальной версией смерти была острая сердечная недостаточность. Хотя на здоровье она никогда не жаловалась[489].