Женские убеждения

Грир взяла вилку в покалеченную руку, неловко подняла; она сидела с ножом и вилкой наизготовку, гадая, как же теперь все это есть. Мясо было внутри красновато-синим, неестественным, каким-то извращенным.

Все вокруг жевали и ахали.

– Ох, это божественно! – тихо простонала Марселла, и Грир вообразила ее в постели с Беном. – Обалденно, Фейт.

– Совершенно офигительный стейк, – высказался Тад.

– Знаешь, Фейт, если с фондом ничего не получится, – сказала Хелен, – можешь открыть ресторан и назвать его «Феминистский стейк Фейт Фрэнк». Стейки будут подавать с жареной картошкой, шпинатом в сливках и с обещанием равенства.

Единственной, кто не похвалил мясо, оказалась Грир; скоро ее стало тяготить собственное молчание – она поняла, что нужно хоть что-то сказать.

– А кроме того, к каждому стейку в феминистском ресторане будет прилагаться равноправный доступ в салатный бар! – добавила она.

Фейт, поняв, что это попытка пошутить, улыбнулась.

Грир заняла руки: отрезала безупречный кубик, разделила на части. Посмотрела на свет – очень напоминало рисунок, где изображена в разрезе ткань человеческого тела. Есть мясо, если ты его ненавидишь, не брал в рот четыре года, – извращение, своего рода людоедство. С другой стороны, напомнила она себе, это – проявление любви. Если съесть, она станет человеком, которому Фейт и дальше будет доверять, к которому будет прислушиваться, на которого будет полагаться: человеком, ради которого ей захочется поджарить мясо. Грир положила кубик в рот – в надежде, что он растает, точно кусок сахара, но мясо упрямо сохраняло свою форму, целостность, не подавалось ни одним волокном, ни одной жиринкой. Грир казалось, что во рту у нее – миниатюрная бойня с привкусом дверцы шкафа из кедрового дерева. Это было омерзительно.

«Главное – чтобы не вырвало. Держись», – приказала она себе.

Грир попыталась сформулировать мысль о мясоедении по-другому: а сильно ли оно отличается, скажем, от полового акта? Поначалу, с Кори, Грир было и занятно, и страшно. Вскоре страх приутих. Она поняла со временем, что другие люди не так уж плохи. Кори, по сути, тоже другой человек, душа, заключенная в долгое тело. Кори – горячо ею любимое животное. А значит, этот кубический кусочек загубленной, несчастной коровы – не такая уж плохая штука.

Прощай, коровушка, сказала она себе, вообразив зеленый луг вдалеке. Надеюсь, что твоя недолгая жизнь хотя бы была счастливой. Она сглотнула, заставила себя не давиться. Мясо прошло в желудок, там и осталось.

– Вкуснятина, – проговорила Грир.

В воскресенье утром, стоя на платформе в ожидании поезда в 10:04, который должен был увезти их обратно в город, к финальному этапу подготовки конференции, все включили мобильники – те постепенно оживали. Экраны вспыхнули, на них засветились яблоки, и все сотрудники «Локи» с большим интересом стали изучать, что за это время пропустили. Отвернувшись друг от друга, они бродили по платформе, прослушивая голосовые сообщения и читая эсэмэски.

Грир в смятении обнаружила, что с момента приезда к Фейт Фрэнк получила тридцать четыре голосовых сообщения и восемнадцать эсэмэсок. Непонятно, но факт: какой-то из ряда вон выходящий поток попыток до нее достучаться – почти все из Манилы.

Глава шестая

В рассветный час на входе в международный аэропорт Ниной-Акуино образовалась несообразно длинная очередь – она вела к металлоискателям, через которые полагалось проходить всем, не только пассажирам. Кори Пинто, который последние два часа периодически захлебывался рыданиями, брел в этом ряду, и глаза его мучительно саднило. Он пытался, как принято говорить, держаться, но получалось у него плохо.

Едва он миновал пункт досмотра, голос в громкоговорителях прошептал что-то про рейс 102, и Кори понял, что нужно шевелиться. Он начал проталкиваться мимо тех, кто стоял кучками впереди, повторяя: «Извините! Макикираан по!» – но никто не расступался. Люди стояли в семь – двенадцать рядов, прижимая к себе рюкзаки и чемоданы, у некоторых было просто по несколько коробок, перевязанных изолентой.

У Кори багажа не было – он о нем забыл. Всякая логика покинула его после того, как в середине ночи ему сообщили новость. Он ответил на звонок, потом встал посреди гостиной своей квартиры и сообщил делившему с ним жилье коллеге Макбрайду:

– Мне нужно ехать.

Макбрайд – они были шапочно знакомы в Принстоне, хотя принадлежали к разным общественным слоям и никогда бы не подружились – посмотрел на него с кожаного дивана, на котором развалился (закругленные подлокотники, холодная скользкая поверхность), проигрывая старые задания из «Ред-дед-редемпшен» – игру он заставил прислать ему из родительского дома, когда его взяли на работу в «Армитейдж и Рист».

– Чего? – переспросил Макбрайд. – Четвертый час утра, блин. Ты куда собрался?

Из его уродских наушников, похожих на мушиные глазки, каждый с выпуклой кругляшкой посередине, долетала музыка. Идиотский рэп Пуньяшуса: