Женский портрет

– Как вы можете помочь? – спросила она слабым голосом, словно бы и правда восприняла Каспара Гудвуда всерьез.

– А вы доверьтесь мне. На сей раз мне все ясно. Помните, нашу беседу в Риме? Тогда я еще блуждал в потемках, зато сегодня владею сведениями из надежного источника. Как славно, что вы заставили меня уехать вместе с вашим кузеном. Он был хороший человек, прекрасный, один из лучших. Он и рассказал, как обстоят ваши дела. Догадался о моих чувствах, все мне объяснил. Ральф Тушетт, ваш родич, оставил вас моим заботам, по крайней мере, до тех пор, пока вы в Англии, – очень важно проговорил Каспар. – Знаете, что он сказал мне, лежа на смертном одре, в последний раз, когда мы виделись? Он сказал: «Сделайте для нее все возможное. Все, что она только позволит».

Изабелла тут же вскочила, взвилась:

– Вы не имели права обсуждать меня!

– Да как же, разве сие – обсуждение? – потребовал ответа Каспар, быстро вставая вслед за ней. – К тому же он умирал, а воля умирающего – святое.

Она хотела было покинуть его, но задержалась; слушала его как никогда внимательно: Каспар и правда изменился с прошлого раза. Тогда им владела бесцельная и бесплодная страсть, зато сейчас им двигала идея, которую Изабелла чувствовала всем своим естеством.

– Но это неважно! – воскликнул Гудвуд, напирая сильнее, только на сей раз не коснувшись и края ее одеяния. – Пусть бы Тушетт и рта не раскрыл, я и так все знал. Мне хватило одного взгляда на вас на похоронах, и я понял, что с вами не так. Больше вы меня не обманете; Бога ради, будьте честны с тем, кто честен с вами! Вы самая несчастная из женщин, а муж ваш – смертельнейший из всех врагов.

Изабелла развернулась к нему с таким видом, как если бы он ее ударил.

– Вы сошли с ума? – вскрикнула она.

– Еще никогда не был так разумен. Мне все открылось. Даже не думайте его защищать. Впрочем, я больше ни слова против него не произнесу, буду говорить лишь о вас, – быстро прибавил Гудвуд. – Как можете притворяться, будто сердце ваше не разбито? Вы не знаете, как жить, не ведаете, куда свернуть. Роль сыграна. Вы разве не оставили эту игру в Риме? Тушетт, да и я тоже, мы оба знали, чего вам будет стоить поездка сюда. Она ведь дорого вам станет? Вы расплатитесь жизнью? Скажите, что да, – чуть не пылая гневом, велел он. – Скажите хоть слово правды! Я узрел весь ужас вашего бытия, так как могу не желать спасти вас? Что вы сами подумаете обо мне, ежели я отступлюсь, позволив вам вернуться к наказанию? «Это кошмар! Какова будет ее расплата!» – говорил Тушетт. Я ведь могу это сказать? Кузен был близок к вам и все знал! – воскликнул Гудвуд, вновь делаясь мрачным и загадочным. – Предупреди меня о том же кто иной, и я бы слушать не стал, застрелился бы. Однако ваш кузен был особенный, он имел право предупреждать меня о таких вот ужасах. Он открылся мне, когда оказался в доме, когда мы оба поняли, что он умирает. Теперь я вижу вас насквозь: вам страшно возвращаться. Вы совершенно одни, не ведаете, куда податься. Податься вам правда некуда, вы это прекрасно знаете. И потому сейчас я прошу подумать обо мне.

– Подумать о «вас»? – спросила Изабелла, стоя перед ним во мраке. Над ней огромной тучей нависла мысль, которая еще мгновения назад казалась скромным проблеском идеи. Изабелла слегка запрокинула голову, словно бы разглядывая ее, как комету в небе.

– Вы не знаете, куда податься, так подайтесь в мою сторону. Доверьтесь мне, – повторил Гудвуд и немного помолчал, глядя на нее блестящими глазами. – Зачем возвращаться? Зачем снова проходить через этот ужас?

– Чтобы убраться подальше от вас! – ответила Изабелла, умолчав о главном. Главное же заключалось в том, что раньше ее не любили. Она верила в противоположное, однако любовь Каспара Гудвуда была иной: она налетела подобно самуму, она сожгла, заставила увянуть чувства, что питали к Изабелле прочие мужчины, – подобные легким дуновениям ветерка в благоуханном саду. Новое же чувство, охватив Изабеллу, словно приподняло ее над землей, и она ощутила его необычный, сильный и терпкий привкус, заставивший наконец разжать плотно стиснутые губы.

Поначалу ей думалось, что Гудвуд, в ответ на сказанное ею, ожесточится еще больше, но прошло мгновение, а он хранил глубокое спокойствие. Он говорил, что рассудок ему не изменяет и что он все хорошо обдумал.