Женский портрет

– Я хочу предотвратить беду и считаю, что вправе это сделать. Вы только хотя бы раз выслушайте меня. То, что вы собираетесь вновь погрузиться в несчастье, вновь вдохнуть полной грудью его отравленный воздух, слишком чудовищно. Это вы сошли с ума. Доверьтесь мне, я о вас позабочусь. Отчего нам не познать счастье, ведь вот оно, перед нами, легко и доступно? Я ваш, отныне и навеки, на веки вечные. Я стою перед вами и намерения мои тверды, как скала. О чем вам печься? У вас же нет детей, могущих стать препоной. А так вам не с чем считаться. Негоже терять всю жизнь, лишившись какой-то ее части. Спасите оставшееся! Сказать, что вас заботит мнение остальных, то, как вы будете выглядеть в их глазах, или бездонная глупость мира, – значило бы оскорбить вас. Какое нам дело? Мы для всего этого недосягаемы, видим вещи такими, какие они есть. Уйдя, вы совершили большой шаг, прочее – пустое. Так и должно быть, и я, стоя перед вами, клянусь, что женщину, которую намеренно подвергают мукам, можно оправдать в любом поступке – пусть бы она даже вышла на панель во свое спасение! Знаю, вы страдаете, и потому я здесь. Мы можем поступить, как нам заблагорассудится. Кому и чем мы обязаны под этим солнцем? Что нас такое сдерживает? У чего есть хотя бы малейшее право вмешиваться в сей вопрос? Решать его лишь нам, промеж собой, и сказать так уже значит его уладить! Неужто нам суждено сгинуть в несчастье? Неужто мы родились жить в страхе? ВЫ никого не боялись! Доверьтесь мне, и разочарования можете не ждать! Перед нами весь мир, и он поистине велик. Уж мне о том известно.

Изабелла что-то долго лепетала, словно раненое животное, а Гудвуд притом словно бы давил ей на больное место.

– Мир очень тесен, – сказала Изабелла, спеша изобразить сопротивление. Слова она подобрала случайные, просто чтобы что-то сказать, однако в уме держала совершенно иное. Мир никогда еще не виделся ей таким огромным: он словно раскрывался перед ней, вокруг нее, принимая обличие бескрайнего моря, бездонные воды которого она бороздила. Она хотела помощи, и вот помощь прибыла; на-хлынула безудержным потоком. Мне не узнать, поверила ли Изабелла всем словам Каспара Гудвуда, но в то мгновение она была убеждена, что его объятия сродни сладостным объятиям смерти. И на миг эта убежденность вызвала подобие восторга, которому она отдалась, окунулась в него с головой, стала тонуть. А в пучине вдруг принялась слепо бить ногами, спеша найти опору.

– Ах, будьте моей, ведь я уже ваш! – вскрикнул Гудвуд. Внезапно он перестал ее уговаривать, и голос его, грубый и ужасный, как будто донесся сквозь смешение невнятных звуков.

Впрочем, смешение то было, выражаясь языком метафизиков, субъективным: и шум воды, и прочее – все это пребывало лишь в ее собственной голове, пошедшей кругом. Через мгновение Изабелла сама это поняла.

– Бога ради, сделайте милость, – задыхаясь, проговорила она, – уйдите! Умоляю!

– Ах, не надо говорить так. Не убивайте меня! – взмолился он.

Изабелла сцепила руки; из глаз у нее ручьями лились слезы.

– Коли правда любите, коли правда жалеете меня, уйдите!

Мгновение он сердито взирал на нее во мраке, а в следующее обхватил за стан и губами прильнул к ее губам. Для Изабеллы будто бы сверкнула молния, но не погасла, а разгорелась ярче, затопив все светом. В невероятном этом поцелуе словно бы слилось и оправдалось все, что прежде отталкивало ее в суровой мужественности Каспара Гудвуда, весь тот безудержный напор, проявленный в чертах лица, фигуре и характере. Говорят, что и у тех, кто, потерпев крушение в море, идет ко дну, проносятся перед глазами чередою образы. Но едва вернулась тьма, и Изабелла оказалась свободна. Не оборачиваясь, она помчалась к дому. В окнах горели огни, их свет широко разлился по лужайке. В невероятно короткое время – а ведь расстояние было внушительным, – преодолела Изабелла темный участок (не видя при этом ничего) и оказалась у двери. Только тогда она остановилась и огляделась, прислушалась немного и взялась за щеколду. Прежде она не знала, куда податься, зато знала теперь. Перед ней лежал путь прямее некуда.

Два дня спустя Каспар Гудвуд постучался в дверь дома на Уимпол-стрит, в котором Генриетта Стэкпол снимала меблированные комнаты. Едва он отпустил колотушку, как дверь распахнулась и на пороге перед ним возникла сама мисс Стэкпол. На ней были шляпка и жакет; она собиралась уходить.

– О, доброго утра, – поздоровался Гудвуд. – Я надеялся застать миссис Осмонд.

Генриетта ответила не сразу, заставив его подождать, хотя даже в молчании мисс Стэкпол и то чувствовалась большая выразительность.

– Скажите на милость, с чего вы взяли, будто она здесь?

– Этим утром я наведался в Гарденкорт, и слуга там сообщил, что она уехала в Лондон. Как будто бы отправилась к вам.

И снова мисс Стэкпол заставила – с предельно добрым намерением, – его потомиться.

– Она была здесь вчера, переночевала. Однако утром отбыла в Рим.

Каспар Гудвуд не смотрел на нее. Он был не в силах оторвать взгляда от порога.