Женское нестроение

Г. Зѣньковскій, заимствуя красивое mot у H. K. Михайловскаго, находитъ y меня порокъ «любви къ дальнему вмѣсто любви къ ближнему». Собственно говоря, mot это — не Михайловскаго, a Достоевскаго, изъ «Братьевъ Карамазовыхъ», но г. Зѣньковскій нашелъ его y Михайловскаго въ самостоятельной разработкѣ и ссылается на Михайловскаго. Весьма уважая Н. К. Михайловскаго, я долженъ, съ нѣкоторымъ стыдомъ, сознаться, что не помню, въ какомъ своемъ произведеніи, какъ и къ какому именно случаю онъ это эффектное mot примѣнилъ, a собранія его сочиненій, живя въ глуши, для справки достать не могу. Поэтому я не въ состояніи судить, въ томъ ли смыслѣ повторилъ онъ свой каламбуръ, какъ понимаетъ г. Зѣньковскій. Но, думаю, что, должно быть, тутъ есть недоразумѣніе, — и mot сказано не въ томъ смыслѣ. Апоѳеозъ суженія мысли, чувства и дѣятельности къ предѣламъ «можнаго» совершенно не въ характерѣ знаменитаго публициста. Въ толкованіи цитаты г. Зѣньковскимъ каламбуръ звучитъ довольно остро, но нельзя сказать, чтобы мѣтко и мудро. Безъ любви къ дальнему не можетъ быть разумной любви къ ближнему. И вообще примѣнять къ любви линейныя мѣры разстоянія отъ ея предмета — способъ довольно двусмысленный и опасный. Вѣдь прилагательныя, какъ извѣстно, имѣютъ степени сравненія, и если любовь къ ближнему (не къ евангельскому «ближнему» вообще, a къ ближнему, какъ противопоставлевію дальняго) должна торжествовать надъ любовью къ дальнему, то любовь къ болѣе близкому, по этой логикѣ, выше любви къ просто близкому, a прелестнѣйшею и самою желанною любовью окажется любовь къ ближайшему, т. е. любовь животнаго инстинкта, семейная интимность и та близорукая сентиментальность, которой, въ вопросахъ общественнаго зла, по хорошей русской пословицѣ, «изъ-за деревьевъ не видать лѣса». Дѣятельная любовь слагается изъ вѣры въ общественный идеалъ и стремленія приблизить къ нему явленія реальной жизни. Я высказалъ свой идеалъ реформы женскаго вопроса и говорю: осуществите его въ реальномъ явленіи, — иначе борьба съ проституціей, вами предпринятая, никогда не увѣнчается рѣшительнымъ успѣхомъ. Ложный ли идеалъ провозглашаю я? Нѣтъ: г. Зѣньковскій соглашается, и едва-ли кто не согласится, что истинный… Такъ въ чемъ же дѣло? Откуда негодованіе г. Зѣньковскаго, что я возглашаю истину — и очень не новую вдобавокъ? Какимъ образомъ моя «дальняя» истина можетъ приглушить его «ближнее» дѣло, a тѣмъ паче отвлечь отъ него сочувственниковъ и содѣятелей, на что именно г. Зѣньковскій и жалуется? Развѣ задачи аболиціонизма противорѣчатъ идеѣ женскаго равенства? Конечно, нѣтъ. По какому же тогда случаю шумъ и попреки, будто я сыгралъ въ руку какимъ-то врагамъ аболиціонизма? Напротивъ: я говорилъ о дѣятеляхъ движенія въ самыхъ почтительныхъ выраженіяхъ, которыя только г. Зѣньковскому почему-то угодно принимать за скрытыя насмѣшки. Между нами вышло въ данномъ случаѣ нѣчто въ родѣ комическаго qui pro quo на провинціальномъ балу. Кавалеръ говоритъ хорошенькой дамѣ:

— Ольга Ивановна, вы сегодня свѣжи, какъ роза.

A Ольга Ивановна, глядь, вдругъ ни съ того, ни съ сего обидѣлась, надулась и огрызается:

— Оставьте, пожалуйста, ваши насмѣшки. Вы думаете, я не понимаю, что вы мнѣ это въ шпильку? Довольно даже вамъ должно быть стыдно.

— Помилуйте! Ей-Богу, отъ чистаго сердца!..

— Да ужъ, пожалуйста! Знаемъ мы васъ, знаемъ…

— Ей-Богу же, мои комплименты шли оть чистаго сердца, — о, подозрительная и сердитая аболиціонистская роза!

Итакъ, мой идеалъ признается истиннымъ, но, по мнѣнію г. Зѣньковскаго, призывать къ нему нельзя, потому что его провозглашеніе, какимъ-то непостижимымъ образомъ, мѣшаетъ аболиціонистамъ «дѣлать, что можно». Очень это курьезно, что идеалъ препятствуетъ практической дѣятельности во имя идеала; но, куда ни шло, допустимъ такое невѣроятіе. Однако… кто же, въ такомъ случаѣ, оказывается дурного мнѣнія объ аболиціонизмѣ? Кто умаляетъ (чтобы не сказать: уничтожаетъ) его общественное значеніе? Кто вынимаетъ изъ-подъ ногъ его идейную опору и, чрезъ то, сводитъ роль его къ красивому самообману и игрѣ въ хорошія чувства? Я или г. Зѣньковскій? Похоже, что не я…