Женское освободительное движение в России. Феминизм, нигилизм и большевизм. 1860-1930

Единственной из трех известных народниц верной прошлой традиции осталась только Брешковская. После 20 лет, проведенных в сибирских поселениях, она вернулась в Центральную Россию, сохранившая железную волю и переполненная революционной энергией, накопленной во время ссылки. Присоединившись к радикалам вдвое младше себя, она приняла участие в создании одного из тех кружков, которые впоследствии составили ядро партии эсеров. Затем Брешковская отправилась в Америку для проведения агитационной кампании и поисков денег для освобождения своей страны. В своей деятельности она не делала различий между рабочими, либералами или «буржуазными» феминистками. По возвращении в Россию она увлекла «максималистское» крыло эсеров идеей аграрного террора, при этом не признавая индивидуальный террор и политическое убийство. В ответ на это ее предложение лидер террористов Евно Азеф сказал, что «старуха выжила из ума». С нежностью вспоминая «бакунинские» дни своей молодости, Брешковская страстно желала сделать что-нибудь дерзкое и выбрала себя девиз «К оружию! К народу!». Однако лидер партии Чернов был прав, когда писал, что все это в действительности говорит об отсутствии у Брешковской веры в саму организацию. Не пригодная к руководству организацией, она, по словам Чернова, была «чужда теории, стратегии, тактики». «Скорее она была очевидцем, апостолом, обращавшим людей своими словами и, более того, своим жизненным примером». Но и эта роль была утрачена Брешковской, когда ее в 1908 г. вновь арестовали и устранили с политической арены за «чрезвычайное революционное рвение» по словам Вальдо Зилли.

Загадку Брешковской еще предстоит разгадать. Она зиждется на противоречии между ее ультрарадикальными идеями молодости и консервативным национализмом последующих лет. С одной стороны, страстная любовь к крестьянству, с другой — одобрение войны, которая была для крестьян настоящей бойней. Ранний анархизм и антилиберализм Брешковской в 1917 г. уступили место культу государства и преклонению перед Антантой с ее либеральной демократией, а дополнением к этому выступила морализаторская ненависть к Петрограду и его западничеству. За популярным в западной литературе образом ласковой старой бабушки («запатентованной бабушки революции» — по злому выражению одного большевика) стоит язвительная женщина, которая открыто противостояла Чернову и другим интернационалистам ее партии и которая вполне была готова служить поставщиком денег союзников для поддержания в России провоенной политики. Подобная смена ценностей вряд ли была чем-то необычным для Брешковской в 1917 г. Между тем она, возможно, была самым тревожным примером идеологического разброда охватившего последнюю русскую партию народников[639].

Последовательность и прямота Марии Спиридоновой не проявлялись так явно в ее политической деятельности. Ее личность даже по русским стандартам была чересчур театральной. Эмоциональное перенапряжение, вызванное долгими годами, проведенными в сибирской женской тюрьме, привело к тому, что когда Февральская революция 1917 г. освободила ее, Спиридонова приказала взорвать читинскую тюрьму, а впоследствии она умоляла своего друга Штейнберга (левого эсера и наркома юстиции при большевиках) сделать то же самое и с Петропавловской крепостью в Петрограде. Глядя на мир глазами «маленькой старой девы и учительницы прошлого поколения» (Эдгар Сиссон), она будет открывать собрания, стуча по трибуне серебряным револьвером, подаренным в память о ее подвиге в 1905 г., а затем обращаться к собравшимся глубоко взволнованным, а иногда просто истеричным голосом. Взгляды Спиридоновой — незамысловатые, идеалистические, иногда утопические — сочетались с ее характером, яркие черты которого являлись квинтэссенцией русского радикализма — искренность, неподкупность, любовь к «народу» и твердость воли. Как и Брешковская, Спиридонова делала упор на роль личности в истории; но в отличие от первой сумела сохранить целостность своего характера и идеалов в водовороте событий, закружившем обеих женщин[640].