Женское время, или Война полов

То был большой мордовский лагерь для уголовниц. Ее, политическую, арестованную за организацию массового «самовольного» возвращения татар в Крым и осужденную на семь лет «за разжигание национальной розни», КГБ бросил именно сюда, к проституткам, грабительницам, алкоголичкам, убийцам и садисткам – специально для того, чтобы они «опустили» ее, растлили и раздавили морально и физически.

В лагере было две власти: здесь царили лесбиянки и начальница по режиму майор Оксана Ткач по кличке Стерва. Но если террор мужеподобных лесбиянок можно было в первую же ночь нейтрализовать острыми ногтями и решимостью выцарапать глаза и вырвать волосы любой насильнице (после чего Зара стала даже пользоваться их, лесбиянок, уважением), то с террором Стервы сладу не было. Сорокалетняя коммунистка с фигурой утюга на коротких ногах, с тяжелым, как дыня, лицом, обесцвеченными злобой глазами, с золотыми зубами и с редкими желтыми волосами, сожженными турецкой хной, эта Стерва проводила в лагере почти двадцать четыре часа в сутки. Ее особой ненавистью были «мамочки» – женщины, прибывшие в лагерь с грудными детьми. Хотя детей у этих женщин тут же отнимали и помещали в отдельном, на территории лагеря, двухэтажном бараке, но «мамочкам» разрешалось три раза в день покидать цех лагерной швейной фабрики и уходить в детский барак кормить своих младенцев. А в связи с кормлением этим женщинам, в дополнение к общему рациону, полагалось пол-литра молока в день, сто граммов белого хлеба, двадцать граммов масла и десять граммов сахара.

Стерва караулила этих матерей во время кормления и выгоняла их из детского барака сразу после него, не давая пробыть с детьми лишней минуты. Она же выслеживала первые признаки пропажи молока у матерей и тут же снимала их с дополнительного пайка. Две сотни голодных грудных детей, лежа в записанных и разъедающих им кожу пеленках, орали по ночам, от их крика не спали соседние женские бараки, а матери этих детей сходили с ума, но – с восьми вечера до пяти утра Стерва не разрешала ни одной из них перешагнуть порог детского барака. А днем они были обязаны работать на конвейере швейной фабрики. За выполнение социалистических обязательств по поставкам шинелей, ватников и рабочих роб Всесоюзному Управлению ремесленных и производственных училищ лагерное начальство получало грамоты и красные знамена, а за перевыполнение – денежные премии и ценные подарки в виде телевизоров «Родина», радиоприемников «Спидола» и патефонов «Весна». И потому каждая минута, отнятая «мамочками» у конвейера ради грудного кормления, выводила Стерву из себя.

А второй группой женщин, пользовавшихся ее особым вниманием, были католички из Западной Украины, присоединенной к СССР сразу после войны. В лагере было пять тысяч воровок, муже– и детоубийц, спекулянток, растратчиц и алкоголичек, но, даже взятые все вместе, они не вызывали у Стервы столько ненависти, сколько эти тихие украинки, осужденные на десять, двенадцать и пятнадцать лет за «религиозное мракобесие». Оно, это «мракобесие», продолжалось, по мнению Стервы, и в лагере – даже тут, несмотря на свои громадные тюремные сроки, католички упрямо молились Богу. Не Ленину, а Богу! Стерва не могла этого вынести! Лагерь прерывал преступную деятельность любых уголовниц, убийц, садистов и воров-медвежатников, но оказался бессилен перед пассивным упрямством верующих, которые даже здесь не пропускали ни одного поста и религиозного праздника.

Да, этих исправно работающих католичек Стерва ненавидела даже больше, чем «мамочек». И каждый день по окончании рабочей смены на швейной фабрике обыскивала их наравне с другими уголовницами. Конечно, для таких обысков были формальные основания. Уходя из цеха, зечки порой норовили унести с собой какой-нибудь лоскут или обрезок ткани, чтобы сшить себе лифчик, трусики или дополнительную пеленку своему грудному ребенку. И хотя Стерва прекрасно знала, что этим «воровством» не занимаются католички, что они свято соблюдают заповедь «не укради», – ей доставляло особое удовольствие обыскивать и ощупывать верующих женщин на глазах сотен топчущихся в колонне зечек.

Зара себя обыскивать не разрешала.

И в первой же стычке со Стервой показала ей свой характер. Когда та закончила обыск стоявшей перед Зарой старой Ангелины и повернулась к ней, Зара спросила:

– У вас есть прокурорский ордер на обыск?

– Что? – презрительно переспросила Стерва.

– Я не уголовница, а политическая. Без ордера прокурора вы меня обыскивать не имеете права!

– Ладно, я сама решу, на что я имею право… – пренебрежительно начала Стерва и протянула руки к Заре, чтобы ощупать ее.

– Р-руки! – негромко, но резко прервала ее Зара, и в ее «р-р» вдруг явственно прозвучал такой холодный и угрожающий рык, что Стерва невольно остановила свой жест и посмотрела ей в лицо.

Маленькая и худая татарская женщина с круглым плоским лицом стояла перед ней. На этой женщине была нелепая, не по росту большая зечья роба, которая еще больше подчеркивала тщедушность ее фигурки. Но в узких черных глазах этой татарки была решимость клинка, вынутого из ножен. А на побелевшем от бешенства лице жестко напряглись косые скулки, как у ощерившегося в угрозе зверя.

– Не смей меня трогать! – почти беззвучно произнесла Зара. Она уже знала силу своего взгляда и голоса, она проверила их не только тридцать лет назад на том верзиле-солдате, который хотел отнять ее куклу, но и после этого на десятках милиционеров, стукачей, сыщиков и следователей КГБ, которые арестовывали и допрашивали ее, и еще на дюжинах уголовниц, в камеры к которым ее бросал КГБ в московских и пересыльных тюрьмах. Каждый раз, когда кто-либо из них хотел прикоснуться к ней, поднимал на нее руку или начинал угрожать ей физической расправой, что-то смещалось внутри ее и мгновенно сжималось в такой сгусток энергии и силы, что она как бы вся превращалась в снаряд или в молнию, готовую вырваться сквозь дула ее узких татарских глаз.

Русские, сохранившие в своих генах память о татарском нашествии, всегда пасовали перед этой мистической силой ее взгляда.

И Стерва дрогнула тоже.

– А почему у нас в лагере политические? – с наигранным недовольством спросила она у торчавшего в двери охранника и тут же повернулась к Заре: – Проходите!

С тех пор Зару не обыскивали никогда, а чтобы не выказывать это открыто перед другими зечками, Стерва и все остальные надзирательницы не обыскивали и двух-трех женщин, которые шли впереди и позади Зары.

Но зато Стерва постоянно искала возможность ущемить ее в чем-то ином, застать на нарушении лагерных правил или уличить в невыполнении рабочей нормы. Эти мелкие придирки и требования, чтобы Зара, как и все зечки, вставала при приближении любой надзирательницы и оставалась на сверхурочную работу для перевыполнения социалистических лагерных обязательств, Зара встречала спокойно и с холодным презрением.

– Это уголовницы должны отрабатывать то, что они украли на воле, – сказала Зара Стерве. – А я вам не уголовница, я никому ничего не должна! Скорей наоборот, вы должны мне целый полуостров – Крым, который вы у меня отняли!

– Вы сотрудничали с немцами во время оккупации, вот вас и выгнали из Крыма! – торжествующе ответила ей Стерва, вышагивая вдоль конвейера – длинного стола, за которым женщины строчили на ручных и ножных швейных машинах.

– Я сотрудничала? – Зара перестала крутить ручку своей машинки и подняла голову. Теперь их диспут стал слышен всем. – Мне было шесть лет во время войны! А мой отец погиб на фронте, защищая от немцев вас и вашу Москву!

– Ну может быть, не вы лично сотрудничали. Но другие татары…

– А другие русские сдавались немцам в плен целыми дивизиями! Почему же у русских не отнять за это Россию?

Конвейер зечек прыснул от смеха, даже мужеподобные лесбиянки Настя Косая и Катька Вторая не удержались от улыбки. А старушка католичка Ангелина, сидевшая рядом с Зарой, тихо хихикнула, прикрыв рот маленькой ладошкой. Стерва злобно глянула на женщин:

– Прекратить шум! Работать!

Зная ее крутой характер, зечки тут же замолкли и еще сильнее закрутили ручки своих швейных машинок. Шестидесятилетняя Ангелина тоже испуганно пригнулась к своей машинке, но смех еще выходил из нее мелкими, как икота, приступами.

Стуча коваными сапогами, Стерва медленно пошла вдоль конвейера, за женскими спинами, согнутыми к швейным машинкам. В цехе было холодно, плюс семь по Цельсию, и при дыхании у каждой зечки шел изо рта пар. Многие работали, будучи простуженными, с насморком и кашлем, но даже им не разрешалось работать в телогрейках. Сидя на табуретках в своих тонких хлопчатобумажных робах, женщины мерзли от леденящего бетонного пола, и Ангелина еще утром украдкой подложила под себя пустой дерюжный мешок от мусора.

Теперь, шагая вдоль длинного ряда работающих женщин, Стерва издали увидела угол этого мешка, свисающий с табуретки под Ангелиной. С торжествующей улыбкой она уже кошачьим шагом – но так, чтобы все остальные зечки видели это, – приблизилась к еще больше согнувшейся в работе Ангелине и вдруг сильным ударом кулака сбросила старуху на пол и подняла в воздух мешок.

– Ага! Попалась! А говорят, католички не воруют! Вставай, воровка!

Ангелина, ударившись затылком о цементный пол, недвижимо лежала у своей швейной машинки, из ее носа шла тонкая струйка крови.

– Ну, попалась! Попалась! Вставай, курва старая! – И Стерва пнула Ангелину сапогом.

И в этот момент какая-то дикая, властная сила вдруг сорвала Зару с ее табуретки, она рысьим броском метнулась Стерве на спину, опрокинула ее и вцепилась ей в волосы.

Цех замер от ужаса: нападение на начальницу по режиму!

Две женщины катались по полу, Стерва пыталась сбросить с себя Зару, но Зара хищно, как рысь, сидела у нее на спине, мертвой хваткой держала ее за волосы, била головой о пол и шипела:

– Ты не будешь трогать старух! Ты не будешь трогать нас, сволочь!

Первыми опомнились лесбиянка Екатерина Вторая и азербайджанка Наргиз. Они бросились к Заре, чтобы оторвать ее от Стервы, но Зара вдруг оскалилась и на них:

– Не подходите! Она сейчас будет у Ангелины прощения просить!

– Зара! Мянулюм – отпусти ее! Она убьет тебя! – сказала ей по-азербайджански Наргиз.

– Не убьет, – усмехнулась Зара. Она уже чувствовала, как ослабло, словно оцепенело, под ней тело этой Стервы и как сдались ее, Зариной, воле мозг и сила этой женщины. Медленно разжав руки и встав на ноги над лежащей ничком Стервой, Зара сказала старухе католичке:

– Ангелина, вставай! Сейчас эта стерва будет у тебя прощения просить. Вставай, вставай, милая!

И непонятная сила, которая наполняла сейчас Зару, вдруг передалась старухе католичке, остановила ее кровь и привела в сознание. Ангелина села на полу, удивленно утерла кровь с подбородка.

– Вот так, хорошо, – сказала ей Зара и повернулась к Стерве: – А теперь ты! Садись!

Стерва послушно, но какими-то замороженными движениями, повернулась на спину и тоже села.

– Повторяй за мной! – внятно, как при гипнозе, приказала ей Зара. – Говори: я прошу прощения!

– Я… прошу… прощения… – заторможенно повторила Стерва.

– Громче!

– Я прошу прощения!

– Я – не буду – трогать – старух!

– Я не буду трогать старух… – повторяла Стерва.

– Я – не буду – бить – заключенных!

– Я не буду бить заключенных…

– Я – не буду – обыскивать – католичек…

Зечки – все двести двадцать женщин, работавших в этой смене, – в полной тишине смотрели на них и не верили своим глазам.

– Я не буду обыскивать католичек, – вторила Заре Стерва.

– Ангелина, ты прощаешь ее? – спросила Зара у старухи.

– Бог ее простит, я буду за нее молиться, – сказала Ангелина. – Можно я встану, Зара?

– Вставай. И ты вставай, Стерва, тебя простили. Скажи «спасибо».

– Спасибо. – Стерва неуклюже встала на своих коротких ногах, по ее глазам было видно, что она еще ничего не соображает.

– Все! Можешь идти отсюда! – освободила ее Зара от своей власти.

Стерва шатнулась, словно очнувшись от наваждения, и потерла лоб.

– Что здесь произошло? – с подозрением спросила она, переводя взгляд с Зары на Ангелину и еще дальше, на других зечек.