Жены и дочери

И вот Эме вышла на ближайший перекресток и села там в дилижанс до Лондона – Марта стояла с ней рядом в качестве дуэньи и подруги, а потом передала ей на руки крупного, крепкого ребенка, который восторженно залепетал при виде лошадей. В Лондоне имелась лавка, торговавшая «lingerie»[95], – ее держала француженка, с которой Эме познакомилась в те дни, когда служила нянькой в Лондоне; туда, а не в гостиницу она направилась, чтобы провести немногие часы, остававшиеся до дилижанса на Бирмингем, – он уходил на рассвете. Она подремала, вернее, полежала без сна на софе в гостиной, ибо второй кровати в доме не было. Впрочем, утром к ней вошла мадам Полин и принесла добрую чашку кофе для матери и миску молока с хлебом для мальчика; после чего они отправились дальше в неизвестность, думая только о «нем», взыскуя только «его», ибо «он» для них обоих был всем. Эме помнила на слух название деревни, про которую Осборн часто говорил, что сходит там с дилижанса и дальше идет к дому пешком; она никогда не сумела бы передать на письме это странное, неуклюжее слово, однако медленно и достаточно внятно повторила его кучеру, сопроводив вопросом на ломаном английском: «Когда мы туда приезжаем?» Только в четыре часа. Ужасно! До тех пор ведь может произойти всякое! Ей бы только оказаться рядом с «ним» – и больше у нее не будет никаких страхов. Она не сомневалась, что выходит его. Но что будет с ним до той минуты, как он окажется в ее заботливых руках? В некоторых вещах она была чрезвычайно искусна, хотя во многих других наивна и неискушенна. Выйдя из дилижанса в Февершеме, она сразу определила, что будет делать дальше: наняла в трактире слугу, чтобы тот донес ее сундучок и показал ей дорогу в Хэмли-Холл.

– Хэмли-Холл! – повторил трактирщик. – Эва! Дела-то там ой какие нехорошие!

– Я знаю, знаю, – сказала она, поспешая за тачкой, в которой лежал сундучок, задыхаясь, пытаясь не отставать: на руках у нее спал ее сын. Пульс, казалось, бился по всему ее телу; глаза едва различали окружающее. Ей, иностранке, ничего не сказали опущенные шторы в доме, который наконец-то показался в виду, – она заторопилась еще сильнее, спотыкаясь на каждом шагу.

– К парадному входу или к заднему, мисс? – спросил трактирный слуга.

– Который ближнее, – сказала она.

«Ближнее» оказалась парадная дверь. Молли сидела со сквайром в полутемной гостиной, переводя ему вслух письма Эме к мужу. Сквайр не мог наслушаться; самый звук голоса Молли, такой нежный и тихий, умиротворял его и утешал. Он останавливал ее капризно, точно ребенок, если при повторном прочтении она замещала одно слово другим. В доме стояла тишина – она почти не нарушалась вот уже несколько дней: все слуги, даже без особой к тому необходимости, ходили на цыпочках, говорили вполголоса, закрывали двери как можно более бесшумно. Шум и движение – признаки жизни – производили одни лишь грачи на деревьях, охваченные деловитой весенней суетой. И вдруг тишину эту разорвал звонок у парадной двери, который прогремел по всему дому и долго продолжал греметь, ибо дергала его неумелая, но настойчивая рука. Молли оторвалась от чтения; они со сквайром с недоумением воззрились друг на друга. Видимо, обоим в голову пришла мысль о нежданном (и немыслимом) возвращении Роджера; ни один из них не проронил ни слова. Они услышали, как Робинсон спешит навстречу нежданному посетителю. Они вслушивались, но более ничего не слышали. Да и слышать было почти нечего. Когда старый слуга отворил дверь, за ней стояла дама с ребенком на руках. Задыхаясь, она произнесла по-английски заранее заготовленную фразу:

– Могу я видеть мистера Осборна Хэмли? Он болен, я знаю. Я его жена.

Робинсон знал о существовании некой тайны: об этом давно уже догадывались слуги, хозяин же, по его сведениям, проведал совсем недавно; дворецкий пришел к выводу, что в деле замешана молодая дама; и вот теперь она стояла перед ним, желая видеть своего усопшего мужа, – и Робинсону изменило присутствие духа; он не решился сказать ей правду, лишь оставил дверь открытой и произнес: «Подождите немного, я сейчас вернусь» – и направился в гостиную, где, как он знал, находилась Молли. Он подошел к ней – взволнованный, растерянный – и прошептал ей что-то на ухо; она тут же испуганно побледнела.

– Что там? Что там такое? – спросил сквайр, дрожа от волнения. – Не скрывайте от меня ничего. Я этого не вынесу. Роджер…

Оба они испугались, что он лишится чувств; он вскочил и шагнул к Молли; ожидание явно было для него мучительнее всего.

– Прибыла миссис Осборн Хэмли, – проговорила Молли. – Я написала ей и сообщила, что муж ее тяжело болен, – и вот она здесь.

– Судя по всему, она не знает о случившемся, – вставил Робинсон.

– Я не могу… Я не в силах ее видеть, – проговорил сквайр, отшатнувшись в угол. – Ты ведь выйдешь к ней, Молли? Я прошу тебя.

Секунду-другую Молли постояла в нерешительности. Ей нелегко было отважиться на эту встречу. И тут опять заговорил Робинсон:

– С виду она совсем слабенькая, принесла на руках крупного ребенка, а как далеко шла – бог ведает, уж я не стал спрашивать.