Жены и дочери

И тут тихо отворилась дверь, и в гостиную вступила фигурка, одетая в серое, – она едва стояла на ногах, с трудом удерживая ребенка.

– Вы Молли, – проговорила она, не сразу заметив сквайра. – Та леди, что написала мне письмо. Он иногда говорил о вас. Вы отведете меня к нему.

Молли не ответила, вот только глаза ее в такие минуты вели свою собственную речь – возвышенную и внятную. Эме сразу прочла в них истину. И произнесла только: «Нет, он не… О мой муж! Мой муж!» Руки ее ослабели, она покачнулась, ребенок вскрикнул и вытянул ручонки, ожидая помощи. Помощь ему оказал его дед – за миг перед тем, как Эме без чувств опустилась на пол.

– Маман, маман! – закричал малыш, вырываясь, пытаясь кинуться к упавшей матери. Он бился так отчаянно, что сквайру пришлось опустить его на пол; мальчик подполз к простертому на полу бездвижному телу – Молли сидела рядом, поддерживая голову несчастной; Робинсон помчался прочь – принести воды, вина, кликнуть других женщин.

– Бедняжка, бедняжка! – проговорил сквайр, склоняясь над ней, вновь заливаясь слезами при виде ее страдания. – Она совсем молода, Молли, и, похоже, любила его всей душой!

– Безусловно! – стремительно подтвердила Молли.

Она развязала ленты капора, стянула поношенные, но аккуратно заштопанные перчатки; бледное, невинное лицо теперь обрамляли роскошные пряди темных волос; руки загрубели от работы, единственным украшением было обручальное кольцо. Ребенок крепко сжал материнский палец, пристроился рядом; жалобные причитания постепенно перешли в громкий плач: «Маман, маман!» В ответ на его настойчивые призывы рука шевельнулась, губы дрогнули – к Эме частично вернулось сознание. Глаз она не открыла, но из-под ресниц выкатились две крупных, тяжелых слезы. Молли прижала ее голову к своей груди; они попытались влить ей в рот вина, но она лишь отшатнулась; потом воды – ее она приняла, но более ничего. В конце концов она попыталась заговорить.

– Унесите меня отсюда, – сказала она. – В темноту. Оставьте меня одну.

Молли со служанкой подняли ее и унесли прочь, уложили на кровать в лучшей спальне, задернули шторы, хотя свет дня уже догорал. Эме и сама напоминала бездыханный труп – она не помогала и не противилась им. Но когда Молли уже собиралась выйти, дабы остаться на страже у дверей, она скорее ощутила, чем услышала обращенные к ней слова Эме:

– Покормить… хлеба и молока ребенку.

Когда ей самой принесли еды, она отдернула голову, а потом повернулась лицом к стене, не произнеся ни слова. Ребенка в суматохе оставили на попечении Робинсона и сквайра. По некой неведомой причине, однако более чем кстати, красное лицо Робинсона и его хриплый голос очень не понравились малышу, и он явственно отдавал предпочтение своему деду. Спустившись вниз, Молли обнаружила, что сквайр кормит дитя и лицо его выглядит куда более умиротворенным, чем во все эти последние дни. Мальчик время от времени отрывался от хлеба с молоком, дабы продемонстрировать Робинсону свою неприязнь, как словами, так и жестами: старого слугу это только забавляло, сквайру же подобное предпочтение льстило невыразимо.

– Она лежит тихо, но отказывается есть и говорить. Мне кажется, она даже не плачет, – доложила Молли, причем по собственному почину, ибо сквайр был слишком поглощен внуком, чтобы задавать вопросы.

Тут вмешался Робинсон:

– Дик Хейворд, слуга из «Хэмли армз», рассказал, что дилижанс, с которым она прибыла, выехал из Лондона в пять утра и пассажиры говорили между собой, что по дороге она почти все время плакала, когда ей казалось, что никто не заметит, а когда они останавливались, сама не съела ни крошки, только кормила ребенка.

– Она, видимо, очень устала. Нужно дать ей отдохнуть, – решил сквайр. – Думаю, что будет лучше, если малыш ляжет спать со мной. Благослови его Господь.

Молли потихоньку выскользнула из комнаты и отправила молодого слугу в Холлингфорд с запиской к своему отцу. Она сразу же всей душой расположилась к несчастной незнакомке, однако пока не понимала, как разумнее всего поступить в сложившейся ситуации.

Время от времени она поднималась наверх взглянуть на молодую женщину – та была ей почти ровесницей: Эме лежала с широко открытыми глазами, в мертвенной неподвижности. Молли нежно укрыла ее и время от времени давала ей почувствовать, что рядом есть кто-то, кто ей сострадает, – большего она сделать не могла. Сквайр с головой был поглощен внуком, Молли же прежде всего испытывала сострадание к его матери. Хотя, разумеется, крепкий, здоровый, хорошо воспитанный ребенок, каждый волосок, каждая одежка которого говорили о том, как любовно и бережно о нем заботятся, вызывал ее восхищение. В конце концов сквайр проговорил шепотом:

– А она не похожа на француженку, верно, Молли?

– Не могу судить. Я не знаю, каковы француженки. Люди часто принимают Синтию за француженку.