Жены и дочери

Не было необходимости ставить число. Добродетельные дамы полагали, что настанет конец света, если приглашения разослать за неделю до упоминавшегося в приглашении вечера. Но даже цесарки на ужин не могли прельстить мистера Шипшэнкса. Он вспоминал самодельные вина, которые пробовал в былые дни на холлингфордских вечерах, и вздрагивал. Хлеб и сыр со стаканом горького пива или немного бренди, разведенного водой, старая одежда (разношенная и сильно пропахшая табаком) ему были милее, чем поджаренная дичь и вино, не говоря уж о жестком, неудобном пальто, тугом галстуке и тесных туфлях. Поэтому бывшего управляющего редко видели на холлингфордских чаепитиях. У него была своя форма стандартного отказа, неизменно однообразная.

«Мистер Шипшэнкс шлет поклон мисс Браунинг и ее сестре (миссис Гудинаф или кому-то другому, в зависимости от обстоятельств). Важные дела мешают ему воспользоваться их любезным приглашением, за которое он премного им благодарен».

Но теперь, когда мистер Престон стал его преемником и приехал жить в Холлингфорд, все изменилось.

Он отовсюду принимал комплименты, и соответственно вызвал восхищение. В его честь устраивались приемы, «словно он невеста», как выразилась мисс Фиби Браунинг; и на каждый он приходил.

— Что нужно человеку? — спросил сам себя мистер Шипшэнкс, услышав о приветливости, общительности, дружелюбности своего преемника, а также о многообразии других его достоинств от друзей, которых старый управляющий все еще сохранил в Холлингфорде.

— Престон не тот человек, чтобы выставлять себя напрасно. Он серьезный. Ему нужно что-то посерьезнее, чем популярность.

Проницательный старый холостяк был прав. Мистер Престон искал нечто большее, чем просто популярность. Он приходил туда, где у него была возможность встретиться с Синтией Киркпатрик.

Возможно из-за того, что в то время Молли была более печальной, чем обычно, или из-за того, что Синтия неожиданно для себя ликовала, получая много внимания и восхищения от Роджера днем и от мистера Престона по вечерам, но обе девушки, казалось, разошлись по разным компаниям. Молли оставалась кроткой, но очень серьезной и молчаливой. Синтия, напротив, была весела, сыпала прелестными насмешками и почти не умолкала. Впервые приехав в Холлингфорд, она привлекала к себе тем, что была такой любезной слушательницей, теперь же ее взволнованность, чем бы она ни была вызвана, сделала ее слишком неугомонной и острой на язык. И все же ее слова были слишком милыми, слишком остроумными, но не обворожительными и не блестящими. Мистер Гибсон был единственным человеком, который заметил эту перемену и задумался над причинами, вызвавшими ее.

— У нее некая душевная лихорадка, — подумал он про себя. — Она очень обворожительна, но я не вполне понимаю ее.

Если бы Молли не была так всецело предана своей подруге, она бы подумала, что такое постоянное великолепие немного утомляет, когда привносится в повседневную жизнь. Оно не было похоже на освещенное солнцем безмятежное озеро, скорее это был блеск осколков разбитого зеркала, который смущает и сбивает с толку. Синтия больше не секретничала, прежние предметы их размышлений и разговоров, казалось, потеряли для нее свою ценность. Временами подобное настроение у нее сменялось периодами глубокого молчания, которое показалось бы мрачным, если бы не предшествующее ему оживление. Синтия, как и прежде, была готова относиться с добротой и к мистеру Гибсону, и к Молли, и никогда не отказывалась она выполнить все, что пожелает мать, какого бы беспокойства не доставляла ее прихоть. Но в этом последнем случае взгляд Синтии не оживлялся любовью.