Жены русских царей

Отяев просил меня в тяжбе его с Волковым; говорил я о том Ягужинскому. По цидулке своей. Отяев 100 червонных не давывал, только по старой дружбе подарил он мне двух собак да с ними охотника на время. А Павла Ивановича [Ягужинского] просил я о неоставлении Отяева, рекомендуя его только добрым человеком.

По мемориям о Брянчанинове, Войнове, о Василье Глебове ничего не делывал и они мне ничего не давывали.

Пётр Салтыков просил о деревнях, взятых у него ко дворцу. Но я ничего для него не производил; он меня не дарил, а дарил ли кого из моей фамилии, того не знаю.

О выморочных деревнях Мартемьянова по челобитной Камынина нигде не прашивал; колпак, да камзол тканый, да 1000 рублей с него не бирывал; взял только, хваля мастерство, кошелёк работы их домового ткача.

За архиерея Дашкова никого не прашивал; двух же чалых лошадей подарил он мне без всякого дела.

О Якове Павлове просил я государыню, чтоб отпустила его от двора сержантом, но за это я ни с отца Павлова, ни с него и с брата ничего не бирывал.

Лев Челищев подарил иноходца, чтоб исходатайствовать ему чин и заслуженное жалованье.

Денег моих лежачих ни в торгу, ни у кого нет, кроме того, что обретается в моём доме». Подписал: «De Monso».

Спросили подтверждения показаний только у одной царевны Прасковьи; потому ли, что взятка, данная ею душами и крестьянскими животами, была крупнее прочих, или по другим каким соображениям — неизвестно.

Смущённая царевна призвана была к государю; в его присутствии она должна была вывести своим крайне дурным почерком следующие слова: «Дала я Монцу деревну для того што всё в нём искали штобы добр...»

На последнем слове государь остановил Прасковью: достаточно было для суда и трёх слов, остальное царевна могла дополнить устно; притом же Петру, в его нетерпеливом желании завершить дело возможно скорее, было вовсе не до Прасковьи.

Привели между тем Балка. Его не мучили длинными вопросами; государь удовольствовался одним:

«Балакирев объявил, что вы всею фамилиею приходили к Монсу и со слезами просили его, чтобы он Столетова от себя бросил; буде же не бросит, то Столетов его укусит, и Монс может от него пропасть; а на те слова Монс отвечал: виселиц-то де много! Вы всею фамилиею к нему приходили ли, такие слова говорили ли, ответ от него был ли и для чего вы ему те слова говорили?»

«Такие слова говорил я со всей фамилией Монсу для того, что о Егоре сказывал адмирал [Фёдор Матвеевич Апраксин], у которого Егор прежде служил: «Егор-де бездельник, я им был недоволен и хотел его сбить со двора». Також Ягужинский говорил Монсу: «Брось Егора, он твоим именем много шалит, чего ты и не знаешь». «А я с фамилией, — продолжал Балк, — за Столетовым никакой не видали шалости, а говорили так со слов адмирала да Ягужинского; на что и ответил нам Монс: «Ежели Егор какую пакость сделает, то виселиц много!»

Монса увели; Балка отпустили.

Государь, утомлённый допросами, ушёл обедать; после стола по обыкновению отдохнул и вечером отправился на именины к капитану Гослеру. Пирушка длилась долго; государь — так свидетельствует очевидец — «был очень весел».

А в кружках петербургского общества не смолкал говор об аресте и допросах Монса; старики говорили осторожно, молодые болтали смелее.

Так, 11 ноября, сержант Апраксин рассказывал любопытному Берхгольцу:

«Монс эти дни сидел под арестом в своей комнате, стерегут его часовые; теперь перевезли его в Зимний дворец, где заседает верховный суд; допрос делают под большою тайною. Монс в эти дни страшно изменился; с ним от страху был удар; впрочем, он стоит на том, что не знает за собой никакой вины. Матрёна Ивановна Балк от страху всё ещё очень больна и не встаёт с постели».

Так рассказывали при дворе герцога Голштинского; другие сведения в тот же день собрал саксонский посол Лефорт:

«Сегодня, во вторник, — писал он к своему двору. — Монса опять приводили к допросу. И он, как говорят, тотчас во всём признался, так что не нужно было употреблять пытку. В тот же день императрица просила у государя помилования Монсу; ей отвечали просьбой раз навсегда — не вмешиваться в это дело. Впрочем, та велела сказать генеральше Балк: «Не заботьтесь о своём брате, арест его не будет иметь дурных последствий».

Известия Лефорта едва ли ни достовернее: Монс вполне повинился. Если показания его на бумаге были не совсем чистосердечны, то мы вправе думать, что он был искреннее на словах. Иначе решительно непонятно, как он мог избежать пытки? Если пытали по делам совершенно ничтожным, то могли ли обойтись без истязаний «в деле первой важности». Таким по крайней мере считали дело Монса. Но не мудрено, что пытка на этот раз оказалась делом лишним; в самом деле, тот, кто от единого страху упал в обморок, тот, кто вёл жизнь среди роскоши и неги, мог ли вынести мысль о том, чтобы перенести пытку? Понятно, что, не дождавшись её, он принёс полное сознание. Только им он мог спасти как себя, так и придворных служителей и служительниц от кнута на дыбе и жжения пылающими вениками.