Жены русских царей

Немало выслушали укоров и пастыри, от которых царь требовал, чтобы они «почистили христианство» и уничтожили сохранившиеся остатки старого язычества. Духовному сословию пришлось не по сердцу и запрещение покупать новые вотчины без царского разрешения. Царь справедливо опасался перехода всей земельной частной собственности в обладание монастырей, переманивавших к себе бродячих хлеборобов. Келейники, заселявшие леса и пустыни и заводившие под предлогом спасения душ всякие притоны, были признаны собором тунеядцами-бродягами. Кроме того, служители «олтаря» обвинялись в нарушении правил благочестия, а чёрному духовенству было указано на нетерпимый разврат в монастырях. От всего духовенства собор требовал примерной жизни, которой следовали бы и миряне.

Духовное сословие смиренно подчинилось осуждению собора, зато бояре затаили к Стоглавнику крайнее нерасположение. С уменьшением их власти сокращались и доходы. Простые люди ликовали, но они ждали обещанного уже закрытия пыточной избы и уничтожения Разбойного приказа. Кое-где послышался даже призыв взять пыточную избу силой, разнести её по брёвнышку, без чего Семиткины да Скуратовы извратят-де царскую волю.

Такое настроение умов не укрылось от мамы, которой почудилось, что виновник нарождавшейся смуты не кто иной как Лукьяш. Он никогда не стеснялся проявлять и ненависть и презрение к деятельности пыточной избы. Мама призвала его к себе на суд и после участливого допроса потеребила довольно старательно остатки его кудрей.

Заодно она тут вспомнила о своём открытии: в комнате царицы она увидела две восковые, очевидно, заговорённые на любовь свечи. Заговорены они были тем, что в их фитилях виднелись вплетённые волосинки. Опытный глаз мамы определил, что волосинки эти были взяты из очёсков царициных кос и что этот заговор устроен непременно Лукьяшем. Он не оправдывался и только просил у мамы прощения.

Обнаружив заговорные свечи, мама удалила из опочивальни всех постельных боярынь за их небрежность в хранении очёсков из царицыных кос. Она сама занялась уборкой головы своей любимицы. Оправляя теперь на ночь косы царицы — по ночам заговоры считались более действенными, чем дневные, — мама сообщала в опочивальне все собранные за день московские новости.

   — Молебны Москва служит о твоём, царица, здравии, — рассказывала она доверительно своей Насте. — Но только перед Творцом стоят на коленях одни простолюдины, а в боярских усадьбах хотя бы колокольчик звякнул...

   — По что молебны, ведь я здорова?

   — А это в благодарность за Стоглавник. Не будь тебя в царицах, не быть бы и Стоглавнику; так говорят во всех торговых рядах. Всем ведомо, что ты привела царя к правосудию.

   — И кто это распространяет такие небылицы?! Где же мне было научиться государственному управлению.

   — А в писании что сказано? Там сказано, что Господь умудряет и младенцев. Когда родился мой прадедушка в самый Христов день, так он не успел ещё попользоваться и каплей молока, как вымолвил: «Христос Воскресе!» Теперь то Лукьяш втолковал...

   — Так это Лукьяша причуды? Несчастный! Он сам себе роет яму. Христом Богом прошу тебя, мама, просвети его, надоумь, скажи, что Иоанн Васильевич во гневе жесток и не посмотрит на наше молочное родство. Ты, мама, знаешь, что у меня нет таких коварных улыбок, которые так пленяют мужской пол. Лукьяша я не вызволю, и хотела бы, да не смогу, а пребывание его в пыточной избе... сведёт и меня в могилу.

   — Ох, вышел он из моей воли. Ты сама сказала бы ему.

   — Пусть зайдёт как-нибудь в золотошвейную; там есть его сродницы, да чтобы повидать меня не падал на колени и не целовал бы мой подол. Царица я ему или нет?

   — Скажу, скажу. А ты будь здорова и невредима. Думается, что вскоре придёт Иоанн Васильевич порассказать, как ему собор слуг Божиих. Да хранит тебя...

Иоанн Васильевич явился в опочивальню супруги с чувством полного душевного удовлетворения, сквозившим на его лице и в величаво-снисходительном взгляде на всё происходящее.

   — Ликуй и радуйся, чаровница моя! — приветствовал он супругу, почтительно склонившуюся перед ним. — Всё выполнено, что ты много раз напевала мне своим медоточивым голоском.

   — Дозволь прежде попотчевать тебя, мой любый, свежим медком, — заторопилась Анастасия Романовна подать супругу ковш уважаемого им напитка, но ковш так задрожал в его руке, что ничего и в рот не попало, всё выплеснулось на пол. Дело в том, что в эту минуту послышался колокольный набат, а в окна стали видны клубы чёрного дыма со стороны пыточной избы.

Оставив половину царицы, Иоанн Васильевич приказал собрать дежурные отряды стрельцов и во главе их направился спасать от народной ярости пыточную избу и её хозяев. Если бы ринувшиеся стрельцы опоздали на минутку, то Семиткину, попавшему уже в цепкие руки, не миновать бы народного самосуда.

   — Какая ошибка! — шептала про себя Анастасия Романовна, наблюдая из Кремля за полыхавшим пожаром. — Господи, надоумь его, просвети, иначе не избежать ему прозвания Лютого. Не участвовал бы в поджоге Лукьяш, от него станется!..

ГЛАВА XI