Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— Ицек! Мы все хорошо знаем о твоем вкладе в русскую культуру. И все мы безусловно согласны с тем, что было здесь сказано, и готовы, как говорится, подписаться обеими руками. Более того, скажу я вам, — заговорил он уже с воодушевлением, увидев, что все ждут от него чего-то такого, что решительно заключит эту затянувшуюся и несколько опасную беседу. — Более того! — повторил он с нажимом. — Наше ближайшее будущее я представляю себе таки уже как некое… э-э… братство, где первую скрипку будут играть такие люди, как поэт Багрицкий. Именно в нем соединились еврейский дух с идеей коммунизма, жесткость и решительность в достижении цели с трогательным, как очень точно отметил наш друг (кивок и улыбка в сторону Фейхтвангера), согласием с новым государственным строем, в утверждение которого на этой земле мы, евреи, вложили столько своих сил и так обильно полили ее своей кровью. — Бабель торжественно оглядел собрание сияющими глазами и предложил: — Давайте выпьем за наше, еврейское, счастье, за нашу, еврейскую, победу в борьбе с косностью, невежеством, дикостью, варварством противостоящих нам мировых сил. Шолом!

Забулькал коньяк в хрустальных рюмках, все встали и выпили. Иные даже прослезились.

Глава 17

В дверь постучали.

Василий Мануйлов, переодевавший проснувшегося сына, обернулся, громко произнес:

— Заходите! Открыто!

Дверь отворилась, заглянул старик в сивой бороде и усах, в брезентовом плаще, сапогах и странном малахае, похожем на растрескавшийся чугунок.

— Маня Мануйлова здеся проживают? — спросил старик тонким голосом.

— Здесь, — ответил Василий, догадавшись, что старик этот есть отец Марии, который давно грозился приехать в гости — еще сразу же после свадьбы, потом после рождения сына, потом к новому году, — и вот наконец приехал. Никого другого быть не могло. — Заходите, — пригласил он. — Мани сейчас нету, пошла в магазин, обещала скоро быть… А вы ее отец?

— Отец, отец, — подтвердил старик, переступая порог комнаты. Он втащил в нее большую корзину и две связанные за ручки плетеные из лыка кошолки. Поставил сбоку от двери, дверь прикрыл, стянул с себя мокрый дождевик и бросил его в угол, поверх — свой малахай, затем, нога об ногу, стянул сапоги и, оставшись в толстых шерстяных носках домашней вязки, решительно шагнул к Василию. — Ну-к, дай-кось глянуть на внучка, — потребовал он, склоняясь над кроваткой. Похвалил: — Экой бутуз, однакось. — И, повернувшись к Василию, протянул узловатую ладонь, крепко тиснул руку зятя, глянул из-под нависших бровей изучающе, кивнул головой, как бы соглашаясь с выбором дочери: — Будем, стал быть, знакомы. — И трижды ткнулся бородой в Васильевы щеки.

От старика пахнуло далеким, родным, почти позабытым: лошадиным потом, навозом, землей, кислыми щами. И даже отцом. В них было много общего: основательность, сознание собственной силы и значимости, уверенность в себе и хитринка в серых глазах. Родным домом пахнуло на Василия от этого старика, и он сразу и без всяких сомнений принял его в свое сердце, как принял бы вернувшегося после долгой разлуки отца.

— Что ж вы, батя, ни телеграммы, ни письма… Я бы встретил.

— А зачем? Сила покудова имеется, неча людей от делов отрывать. Куда я денусь? Мир не без добрых людей. Так-тось.

— Да, оно конечно, а все ж таки…

— Ничо, доехамши, слава те осподи. Гостинцев вам с Маней привезши… Как Маня-то? Не хворает?

— Да нет, все нормально. А вот и она, — обрадовался Василий, заслышав в коридоре торопливые шаги жены.

Дед Василий расправил усы, огладил бороду, повернулся к двери, изготовился к встрече.

Мария шагнула в комнату, увидела отца, ахнула:

— Тятя! Да что ж вы так-то?

— А как это — так-то? Вот, приехамши… Дай-кось погляжу… Ничего, в теле. А бымши-то… Ну, давай почеломкаемся, последыш ты мой.

Мария ткнулась ему в грудь, заплакала.

— Вот все бабы такие, — ворчал дед Василий, оглаживая ладонями плечи дочери, а у самого глаза тоже помокрели. — Кабы б не приехамши… А то вот он я, живой и здоровый, слава те осподи. Вот только дожжи тут у вас, а так что ж, жить можно. Одно слово — Питер. — Отер глаза скрюченным пальцем. Пояснил: — Я так и подгадамши, чтоб под Христово воскресенье. А то приехамши к Анютке в Москву середь недели, а чтоб посидеть там как следует за столом, чтоб по-людски было — не-ет: завтрева на работу. Вот я и… — И спросил в тревоге: — Аль завтрева работаете?

— Нет, тятя, не работаем.

— А то в газетах писамши, что Сталин планы такие строгие составимши, что ни тебе выходных, ни проходных. А кто нарушимши, тех в кутузку. У вас тут как оно по этой части? Не лютуют?

— Да нет, — замялся Василий, смущенный такими откровенными разговорами деда Василия, потому что в Ленинграде давно никто ничего подобного не говорит: того и гляди придут под утро и — поминай, как звали.

— Вы, тятя, потише об этом, — пришла на помощь мужу Мария. — Не дай бог соседи услышат. У нас строго.

— А-а, ну я вроде того… вроде не шибко громко, — смешался дед Василий. — Ишь ты, какие пироги! Значица, и слова молвить поперек нельзя? Дожи-имши.