Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Мария быстро перехватила у мужа Витяшку, застегнула последние пуговицы на его курточке, сунула сына в коляску, выставила Василия за дверь.

— Иди пока погуляй, а я тут приберусь да приготовлю чего… — И пояснила отцу: — Вася только что с работы пришел, так я сразу в магазин, а то с Витяшкой ходить по магазинам — одна морока, — слышал Василий, выбираясь с коляской в коридор, как Мария делилась с отцом своими заботами. — С мебелью у нас пока плохо: стоим в очереди на шифоньер, а так Вася все сам сделал: и стол, и табуретки, и посудный шкаф, и полки, и на кухне что…

Держа коляску на руках, Василий, осторожно щупая ступеньки ногами, спустился по скрипучей лестнице на первый этаж, вышел на улицу, завернул за угол дома и остановился под тесовым навесом от дождя, под которым укрывались гуляющие с детьми молодые матери и отцы.

Навес этот Василий ставил сам в прошлом году на паях с другими молодыми семьями. Здесь устроили деревянные лавки и стол, столбы для гамаков и двое качелей. Василий гордился этим сооружением и всегда с удовольствием отдыхал под навесом после работы. Даже когда не было дождя.

Под навесом пусто. Дождь нудил по тесовой крыше, звонко капало в лужицы, журчало в желобе, под ветром вздыхали старые сосны. Холодное нынче лето, неприютное, очень неприятное для чахоточных. Василий сидит, привалившись усталой спиной к столбу, привычно покашливает, даже не замечая этого.

Вскоре во двор дома вышел и дед Василий. Присел на лавочку, стал вертеть цигарку из самосада. Предложил зятю:

— Куришь?

— Курю.

— Закуривай!

— Спасибо. Я — свои. — И протянул тестю папиросы «Беломорканал».

Тесть отказался:

— Не-е, я привыкши к своим. А эти… Эти слабоваты, не продирают до печенки. И дух от их кислый.

Василий покачивал коляску, дед смотрел на низко бегущие облака, рассказывал:

— А у нас — колхоз. Председателем мой старший, Михаил. Мы, правду сказать, на выселках живем, но приписаны к Мышлятино, поскольку жимши там до революциев. Ну, сыны — кто куда. Девки — тоже. Кто в Москве, кто в Твери, кто в Питере, кто в Торжке, кто в Новгороде, кто еще где. Коська, предпоследний, энтот в летчики нонешней весной подамшись. Сызмальства хотел летчиком быть. Шурка, последыш от второй жены, от Дуни, — этот помоложе на два года. Его в армию не берут: в детстве на ветку наскочимши и обезглазимши. Кривой, стал быть. Однако, ничо, живет помаленьку в Вышнем Волочке. Учится на механика. С одним-то глазом. Да-а. Твои-то как?

— Ничего, спасибо. Тоже кто где.

— Не ездимши?

— В прошлом году ездили. Маня там два месяца провела. Витяшка заболел дизентерией. Я приехал, а там бабки над ним… — Василий споткнулся, не зная, как поприличнее назвать методы лечения бабок больного ребенка. — Темнота и невежество! Он уж и дышал еле-еле. А они ему примочки, заговоры да молитвы. Ну, я на них… Витюшку в ахапку — и в Волуевичи. А оттуда — в Смоленск. Думал — помрет. Нет, обошлось.

— Как малец-то, не капризный?

— Не-ет, тихий. Спит да ест. А проснется, так начинает гулить, сам себя забавляет. Хороший парень.

— Ну и ладно. А то у Анютки-то горластый — страсть! Ни дня тебе, ни ночи: орет и орет. Сколько ему? — кивнул дед на коляску.

— Полтора уже. Зубов полон рот, а говорить не говорит. — В голосе Василия послышалось сожаление. Но он тут же утешил, то ли деда, то ли самого себя: — Ничего, заговорит. Куда спешить? Успеется.

— Оно и верно: болтать языком — ума не надо. Главное дело, чтобы голова соображала. Может, на инженера выучится. Инженера нынче живут справно. Мой зять Антон, женатый на Глашке, в Москве, слыш-ка, большим человеком значится. В наркомате служит. Так-то вот. А отчего? А оттого, что ученый.

— Хорошо бы, — согласился Василий, имея в виду будущее инженерство своего сына, и жадно затянулся дымом папиросы: всякое напоминание об учебе откликалось в нем незаживающей раной.

— А что у вас здеся поговаривают насчет репрессиев? У нас сказывамши, что всё начальство, какое ни есть, все враги народа и эти… как его? — контры. У нас страсть как много людей заарестовамши. Сказывамши, что есть такая машина специальная, душегубка прозывается, сунут в нее человек сто, а из нее уже готовых упокойников вынают. Сказывамши, что как наберут в каком городе сто человек, так туды душегубку энту и направляют. Жуткое дело, — покачал дед Василий кудлатой головой.

— Насчет душегубок ничего не слыхал, — нахмурился Василий. И предупредил тестя: — Вы, батя, об этих делах не очень-то у нас тут распространяйтесь: заметут.

— Ишь ты! Так я только тебе, по-родственному то есть. А так — что ж, понятное дело: начальство завсегда народу врагами бымши. Сказывают: Ленин, еще при жизни своей, об энтом Сталину говоримши под большим секретом, об начальстве то есть. Вот Сталин, как силу набрамши, и выводит энто начальство под самый корень.

На втором этаже открылось окно, из него высунулась плоскогрудая женщина лет тридцати, завела умильным голосом:

— Софи-и! Радость моя! Иди к своей мамочке! Кис-кис-ки-ис!

Василий скривил лицо, взялся за коляску, предложил: