Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Заговор можно назвать как угодно. В данном случае назвали «Дальневосточным правотроцкистским диверсионным центром», потом к нему добавили слово «параллельный» — как бы развившийся из себя самого, без влияния из Центра, но, в то же время, связанный в единый клубок: мол, не только в Москве расплодилась всякая мразь, но и у вас тоже, а вы тут ушами хлопаете, под носом своим ничего не видите — преступная халатность в подборе и расстановке кадров и прочее, если не сказать больше.

Проголосовав и спев «Интернационал», делегаты с чувством исполненного долга разъехались на места, решив, что мразь — это в Москве и Хабаровске, а у них, в областях и районах, ничего подобного не было и быть не может. Разве что по пьяному делу или по глупости кто-нибудь выкинет какой-нибудь фортель.

Однако в Хабаровске новые люди так не думали. И вот уже бывших делегатов стали решительно выдергивать с насиженных мест — всё в соответствии с постановлением партконференции. Голосовал за решительные меры? Голосовал. Преступную халатность допустил? Допустил. Так какого рожна тебе еще надо, дорогой товарищ? Признавайся в участии в заговоре, иначе будет хуже.

Растерянность этими арестами среди членов низовых парторганизаций была посеяна великая, народ был смущен, и он — народ то есть — стал озираться, выискивая пролезших на ответственные должности врагов советской власти. И, разумеется, строчить доносы.

Начальника управления УНКВД по Нижнеамурской области Льва Францевича Липовского, который даже не успел доехать до своей вотчины — Николаевска-на-Амуре, взяли в поезде, едва он переступил порог своего купе. У Люшкова Липовский числился в списках под номером 95. Это, конечно, не значит, что уже были изъяты предыдущие 94 человека. Изъятие Люшков, как и на Дону, начинал с руководителей НКВД. Тут был свой резон: местное управление, лишившись своего вожака, в панике ни сориентироваться, ни соорганизоваться не успевает, между тем в кресло арестованного вожака садится приезжий и начинает крушить всех подряд — уже по своему списку.

Липовского доставили в краевое управление НКВД, в допросную камеру, расположенную в сыром подвале. Допрашивающих двое: майор госбезопасности Винницкий и следователь Агас, московская знаменитость, через руки которого прошли многие, в том числе и маршал Тухачевский со товарищи. Липовскому предъявили обычное обвинение: троцкизм и прочее. Тот на дыбы: знать ничего не знаю, ведать не ведаю! Ему по роже — он в крик: сволочи! фашисты!

Ах, так!

Липовского схватили под белы ручки, раздели до нижнего белья, согнули в три погибели и притянули тонкими ремнями к массивному стулу.

Вот полюбуйтесь: располневший, фигурой и лицом похож на известного московского судью Ульриха: такой же голый череп, такие же усики и заплывшие жиром глаза-щелки. Но дело, конечно, не в похожести, хотя похожесть имела место и даже была модной: усишки щеточкой и бритые головы приобщали к касте неприкосновенных. Некий способ самоутверждения и самозащиты. Или что-то в этом роде. Но Ульрих был на коне, а Липовский… А Липовский вот он: его толстые ноги, согнутые в коленях, притянуты к груди с такой силой, что не вздохнуть, ни охнуть, лишь голова свободна и лежит подбородком на коленях.

— Так что, Лев Францевич, будем признаваться или станем крутить вола за хвост? — спрашивает Винницкий сладеньким голосом, с нежностью поглядывая на Липовского.

— Я ни в чем не виноват перед советской властью и перед партией, — хрипит Липовский, тяжело ворочая языком.

— Ничего, признаешься, куда тебе деваться. Не такие уже признавались. Агасик, подкрути-ка ему еще.

Агас, коротконогий, с длинными руками и тонкой шеей, с испитым нервным лицом, встает из-за стола и, ухмыляясь, идет к Липовскому развинченной походкой маньяка. За спиной у Липовского все ремни сходятся в один узел, из узла торчит палка. Агас начинает медленно закручивать узел, Липовский хрипит, стонет, глаза его лезут из орбит, по лицу течет пот и слезы, изо рта слюна.

— Сволочи! Фашисты! — собрав силы, бросает Липовский своим мучителям.

— Ты таки послушай, Агасик, что уже говорит за нас этот предатель дела рабочего класса, — сокрушенно качает круглой головой Винницкий. — Это какую же надо иметь такую уже наглость, чтобы свою вину покладать на чужие плеча! Ай-я-яй, как нехорошо, товарищ Липовский!

Но Липовский молчит, лишь таращит налитые кровью глаза да широко раскрытым ртом пытается схватить неподатливый воздух; в глазах его сполохи яркого света, во всем теле нарастающая боль.

— Хватит, Агасик, — морщится Винницкий, прикладывая к носу наодеколоненный платок. — Отпусти хватку и окропи ему водой, а то он окакается, а нам станет нюхать. Я вообще за то, чтобы подследственным исполнять перед допросом клизму… с гигиенических точков зрения.