Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Все зашевелились разом. Один лишь Ежов сидел, сцепив на столе пальцы рук и неподвижно глядя прямо перед собой. «Ну, вот и кончился твой, Колька Ежов, полет, а ты-то думал, что еще годика два-три полетаешь, покружишься над всеми этими, которые боятся и уважают не столько тебя, сколько твоего Хозяина. Значит, ты уже не нужен. Значит, Большая чистка закончилась, начинается чистка чистильщиков…»

Вспомнилось, как Сталин назвал его Малютой Скуратовым, имея в виду маленький рост. Что ж, Малюта так Малюта. Дело не в прозвище, а в том, что косари нужны тогда, когда трава поднимется в полный рост, но еще не дает семена.

Ежов оторвал взгляд от стола и встретился с желтыми глазами Сталина. Вздрогнул, медленно встал, отодвинув ногой стул, слова слетели с языка помимо воли, как бы сами по себе:

— Я всегда готов выполнить любое задание партии, товарищ Сталин, — произнес Николай Иванович и не узнал своего голоса.

Желтый свет в глазах Сталина потух за приспущенными ресницами. Хозяин хмыкнул, повернулся и пошел к своему месту. Все продолжали следить за ним глазами. Вот он подошел к своему креслу, повернул его, тяжело опустился на мягкое сидение, обвел пасмурным взором сидящих за столом.

— Что у нас еще? — негромко бросил он, высасывая из трубки остатки дыма.

— Все, товарищ Сталин, — пожал плечами Каганович, который вел заседание Политбюро.

— Тут вот Булгаков… драматург, — заговорил Калинин старческим голосом, — письмо мне прислал. Пишет, что не дают ему развернуться ни как драматургу, ни как писателю. Зажимают. Просит отпустить его за границу на лечение и для почерп… почерпования новых тем.

— Мне прислал тоже, — вставил Каганович.

— И мне, — вскинул голову Хрущев.

— Мне тоже, — подал голос Ежов.

— Ишь ты, — удивился Сталин. — Всем пишет. Ну и что вы думаете?

— Честно говоря, я не слишком силен в тех областях, в которых занимается этот Булгаков, — замялся Калинин. — Но «Дни Турбиных» мне нравятся. Смотрел несколько раз. А больше я ничего не видел и не читал.

Каганович и Хрущев пожимали плечами: мол, мы тоже не спецы, не нам и судить.

Сталин переводил табачные глаза с одного члена Политбюро на другого. В них вспыхивали насмешливые желтые искры.

Положив погасшую трубку на стол, он заговорил, сдабривая слова едким сарказмом:

— И что мне с вами делать? Ума не приложу. Может быть, отправить на вечерние курсы по литературе? Они, видите ли, по несколько раз смотрели «Дни Турбиных», но мнения своего так и не составили. Они, видите ли, не специалисты. Очень удобная для члена Политбюро позиция. Выходит, один товарищ Сталин большой специалист в области драматургии и литературы. Мне остается стать специалистом в области музыки и живописи и писать рецензии в журналы и газеты. Ни на что другое времени не останется… А ведь литература и все прочее — вопрос политический.

— Мы понимаем, — подал голос Калинин.

— Понимают они, видите ли. Ни черта вы не понимаете. И не можете понимать, потому что ничего не читаете, кроме «Правды» и «Известий». А Булгаков этот — и писатель, и драматург талантливейший. Я сам смотрел «Дни Турбиных» много раз. Интересно посмотреть на своих классовых врагов как бы изнутри. Что ими движет. Что у них за душой. И у них имеется кое-что, что не мешало бы иметь и нам, коммунистам. Но все дело в том, что это кое-что направлено против нас. Они наши враги. И эти враги не перевелись. Одни из них приспособились к новым обстоятельствам, другие затаились. Их тысячи и миллионы. Их надо знать. И понимать, чего они ждут, на что надеются. Это для нас важно. Булгаков о них знает все. Но Булгаков — не наш писатель. Он из другого лагеря. И не скрывает этого. Другие юлят, а он — нет. За это его надо уважать. Он — мастер. В отличие от других. Его надо перевоспитывать. Перетянуть на нашу сторону…

Сталин встал, пошел вдоль стола. В кабинете повисла благоговейная тишина.

— Я читал его последние произведения, — продолжил он, остановившись за спинами членов Политбюро. — В рукописях. «Роковые яйца», «Дьяволиада», «Собачье сердце». Сразу видно, что их писал человек, который ни одной клеточкой своего сознания не принял советской власти. В начале двадцатых его писания нам помогли бы бороться с косностью, с пережитками. Но этот процесс длительный и не обязательно приведет к успеху, если полагаться лишь на пропаганду. Сегодня же, когда мы вышли на новый этап социалистического строительства, эти произведения могут восприниматься как издевательство над советской властью. И никак иначе…

Сталин двинулся к двери, вернулся. Продолжил:

— Мы в начале тридцатых помогли писателю Булгакову. Теперь он должен помочь себе сам. И нашему делу тоже. Но отпускать его за границу нельзя. Он такого там понапишет, что нам за столетие не разгрести. Это вы должны понимать. И не кивать на товарища Сталина. Товарищ Сталин не вечен, а эти вопросы вечны, от них не отмахнешься.

— Так что нам отвечать Булгакову на его письма? — снова подал голос Калинин.

— Ничего не отвечать. Он не дурак и сам поймет, что значит наше молчание. А не поймет — ему же хуже.