Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Было около десяти вечера, когда Ежов покинул кабинет Сталина. Настроение было хуже некуда. Запахнув шинель, он вышел из подъезда и зашагал к Ивановской площади, где его дожидался автомобиль. По кремлевским площадям ветер гонял белые космы мокрого снега. Снег облепил деревья с уже вовсю распустившейся листвой, опустил до земли лапы голубых елей, забил жерло Царь-пушки. Странная нынче весна: то жара — не продохнуть, то холод.

Домой не хотелось. Приедешь — а там Бабель. Но если даже его там нет, все равно делать дома совершенно нечего. Разве что напиться. Но напиться лучше где-нибудь в другом месте. Поехать в Дом Герцена к писателям? А как они встретят Николая Ежова, который фактически уже не нарком внутренних дел? Хорошо, если там Бабель: расшаркается, остальных заставит расшаркиваться же, а если его нет, то могут и не заметить. Правда, не заметить генерального комиссара госбезопасности трудно, но писатели — это такая сволочь, что и комиссара могут не заметить. Эх, мало он их давил: все руки не доходили, а надо бы, ох как надо бы порастрясти это продажное племя.

Нет, не поедет он в Дом Герцена. Ну его к черту! А поедет в свой новый наркомат. И вызовет туда же свою секретаршу, смазливую бабенку двадцати двух лет. Якобы поработать. Благо, холостая, незамужняя. Попка у нее уж больно кругла. И все остальное на месте. Видать, прежний нарком не зря пригрел ее у себя под боком.

И Николай Иванович, закурив, велел своему шоферу:

— В наркомат.

Глава 22

— Милый, — произнесла Елена Сергеевна, обращаясь к своему мужу, известному писателю и драматургу Михаилу Афанасьевичу Булгакову, который, отложив ручку с пером, сидел, откинувшись на спинку стула. Лицо его, округлившееся с некоторых пор, но с тем же налетом напряженного ожидания и упрямства, оставалось неподвижным, закаменевшим в скулах, и со стороны казалось, что глаза его совершенно незрячи.

Нет, он, конечно, видел, но совсем не то, что мог бы увидеть на его месте любой другой человек, не будучи самим Булгаковым.

А видел он, как…

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат…»

И почти тотчас же…

«…с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и кое-где разорванный голубой хитон. Голова была покрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта — ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора…»

И этот прокуратор вдруг заговорил сиповатым голосом с грузинским акцентом:

— Скажите, товарищ Булгаков, неужели мы вам так надоели, что вам непременно нужно за границу? Нам представляется, что хорошему писателю и в СССР найдется о чем писать.

— Я тоже считаю, Иосиф Виссарионович, что на чужбине русский писатель перестает быть русским писателем. И писателем вообще…

— Вот и договорились. Работайте, товарищ Булгаков. Работайте… — И долгие гудки прервали речь прокуратора.

Елена Сергеевна давно ожидала момента, когда Михаил Афанасьевич отложит перо. Это означало, что ее муж возвращается из дальних далей, но возвращаться он будет долго, а ее снедало нетерпение. И было отчего.

И она повторила, уже более настойчиво:

— Милый, ты уже закончил?

Ее обращение к Михаилу Афанасьевичу погасило в его сознании странные видения, он медленно повернулся к жене, собрал на лбу морщины, пытаясь сосредоточиться.

— Да?

— Извини, что я отвлекаю тебя, — заторопилась Елена Сергеевна. — Но тут вот в газетах вовсю ругают твоих хулителей. И даже Мейерхольда. Правда, о тебе ни слова, но всю эту братию разделывают под орех. Даже удивительно.

— Вот как? Действительно? — несколько оживился Михаил Афанасьевич. — Ну и что там?

— Да вот пишут, что арестованы Авербах, Киршон, Корнилов… тут много имен, я даже не всех знаю.

— А-а… Это все бывшие рапповцы. Вот Маяковский бы порадовался, если бы остался в живых. Уж кто-кто, а они ему крови попортили. Может, из-за них он и застрелился.

— Значит, есть мстительница за всех поруганных и гонимых, есть Немезида, мой милый. Я очень рада…