Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— Я и сам об этом думаю. Более того, я уже сделал кое-какие наброски. Это будет начало девятисотых, Батум, молодость Сталина, его уход из духовной семинарии, вступление на путь революционера. Надо только закончить роман о дьяволе…

— На следующий год Сталину будет шестьдесят, — напомнила Елена Сергеевна.

— Да-да, я помню. Но у меня еще есть время…

— Я только боюсь, — осторожничала Елена Сергеевна, — что все эти… что они расценят твою пьесу о Нем с определенных позиций…

— Пусть. Мне не привыкать. Но пройти мимо такой фигуры, которая воплощает в себе так много сильных сторон государственного деятеля новой формации, так много противоречий революционной эпохи — пройти мимо такой фигуры мне, как драматургу, просто непозволительно. И потом, это будет пьеса о его революционной юности, поэтому мне не придется возносить хвалу человеку, который еще ничего не совершил кроме решительного шага в определенном направлении. Однако в этом шаге должна просматриваться будущая его судьба…

— Да, ты прав, мой милый: это будет, скорее всего, хорошая пьеса. Но ведь Он так и не пожелал встретиться с тобой. И на последнее письмо твое не отвечает. И никто не отвечает, кому ты писал… Боюсь, что он изменил о тебе свое мнение…

— Это ужасно, когда судьба писателя зависит от мнения одного человека, — произнес Михаил Афанасьевич. — У меня такое ощущение, что Он хочет, чтобы я стал таким же, как и все…

— Тем не менее он много сделал для возрождения русской литературы… И тебе помог в свое время…

— Так тем более…

Глава 23

Все тот же небольшой зал, в котором всего пару лет назад почти те же самые люди кричали вслед за Мейерхольдом и тем же Чичеровым: «Вон с подмостков советских театров полуаппологета буржуазии Булгакова!» Тогда они, казалось, были всесильными, и даже тот факт, что Сталин разрешил к постановке «Дней Турбиных», их нисколько не смущал. А еще был далекий двадцать шестой год — год первой постановки, когда этот же самый Чичеров носился с коллективным письмом протеста против этой постановки. Сегодня он опять носится с письмом, но уже прямо противоположного свойства. Теперь этот негодяй стал истинным русским патриотом. Он, видите ли, в те поры сильно заблуждался, но мудрая политика партии, возглавляемой товарищем Сталиным, открыла ему глаза на истину, открыла глаза на тех, кто совсем недавно представлялся ему настоящими коммунистами-интернационалистами, на деле оказавшимися троцкистами, немецкими и польскими шпионами.

Этот тщедушный человечек с визгливым голосом кастрата отрекался от своего прошлого и полагал, что и другие должны вслед за ним сделать то же самое.

— Вместе с нами такие замечательные советские писатели, как Алексей Толстой, Михаил Шолохов, Михаил Булгаков, Алексей Задонов… Все мы от имени всей советской интеллигенции клеймим позором продажных писак, выдававших себя за знаменосцев советской литературы…

Михаил Афанасьевич оглядел ряды, но не заметил среди собравшихся ни Алексея Толстого, ни Михаила Шолохова, ни Алексея Задонова — никого из названных, никого, кроме себя самого. И тогда он встал и вышел из зала.

— Ну и что? — спросила Михаила Афанасьевича Елена Сергеевна, когда они вышли на улицу.

— Мне стало противно, и я сбежал.

— И правильно сделал. Эти чичеровы до добра не доведут.

Некоторое время они шли молча. Вокруг бурлила жизнь большого города, которому, казалось, не было дела ни до Булгаковых, ни до собрания, которое еще продолжалось в одном из старинных домов в самом центре Москвы. У людей были свои заботы, своя жизнь, далекая от тех, кто крутился в отдельных маленьких котлах и котелках, под которыми невидимый кочегар раздувал всеохватное пламя. Люди пытались выскочить из этих котлов и котелков, не свариться в закипающей воде, они метались, давя друг друга, лезли вверх по головам и спинам. Но все это вершилось где-то там и жизни большинства людей большого города не касалось.

— Как странно устроена жизнь, — задумчиво произнес Михаил Афанасьевич. — Большинство людей начинает замечать зло лишь тогда, когда это зло возьмет их за горло. И так было всегда… Неужели время ничего не меняет? Тогда зачем я пишу? Зачем писали Толстой, Достоевский, Чехов? Получается, что лучшие писатели свои книги брали от жизни, но в жизнь возвращалась через эти книги лишь самая малость от их размышлений, их боли за человека. Если вообще что-то возвращалось… Эти Шариковы не способны усваивать лучшие примеры человеческой добродетели. Они заперты в своем невежестве, как зародыш в скорлупе, и все, что им необходимо для прозябания, они вынесут оттуда. И будут довольны. До поры до времени… Вот, посмотри на них, — повел головой Михаил Афанасьевич в сторону группы молодых людей, с веселым смехом и громкими возгласами пересекающих улицу. — Они берут из жизни только самое примитивное, легко усвояемое, необременительное для их серого вещества. Боже, как я ненавижу этих Шариковых!

— Похоже, будет дождь, — испуганно воскликнула Елена Сергеевна, подняв голову к потемневшему небу.

— Что? Дождь? А, да, похоже…