Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— Вы… вас, Татьяна Валентиновна, точно тронули волшебной палочкой, так вы восхитительно преобразились, — произнес он приглушенным голосом, удерживая ее руку в своей, видя в то же время, как, внимая его словам, чуть опала нижняя губка и открыла ровный ряд белых зубов, как затуманились ее глаза. — Я всегда завидовал этому женскому умению, этой природной способности к преображению. Сам я на это, увы, не способен.

— А вам, Алексей Петрович, и нет нужды в этом, — тихо произнесла Татьяна Валентиновна, не убирая руки из его рук. — Мужчинам вообще это не нужно, — добавила она с некоторым пренебрежением, — возможно, к своему прошлому, — и Алексей Петрович отпустил ее руку.

— Прошу вас к столу, — пригласила она, чуть отступая в сторону.

Он послушно склонил голову и перешагнул порог в соседнюю комнату.

Эта комната была попросторнее. Здесь стоял стол и две кушетки, комод, посудный шкаф и ножная машинка «зингер», на стене висели две копии известных картин Поленова в золоченых рамках и мелкие этюды в рамках попроще.

— Это не ваши работы? — спросил Алексей Петрович, приглядываясь к этюдам.

— Нет, это знакомого художника. Он живет по соседству.

— А мама, она что, на работе?

— Мама? Н-нет, она… она уехала… на некоторое время, — смешалась Татьяна Валентиновна, и по лицу ее прошла тень тревоги и недоумения.

— И вам сегодня не идти в школу? — продолжил расспросы Алексей Петрович, почувствовав и за приглашением на чай, и отсутствием мамы, и даже в дырявой авоське какую-то тайну. А он был большим охотником до чужих тайн.

— В школу? — переспросила Татьяна Валентиновна, и жалкая гримаса искривила ее губы. — Нет, мне не нужно в школу… — И тут она вскинула голову, глянула с вызовом на него и, передернув плечами, произнесла: — Меня уволили.

— Как?

— Так. Сказали, что я не имею права учить и воспитывать советских детей.

— Да боже мой! Что же случилось? Неужели та история с вашими учениками?

— Нет, Алексей Петрович, — произнесла устало Татьяна Валентиновна. — Та история, к счастью, закончилась сравнительно благополучно. Для меня по крайней мере. А случилось… случилось то, что арестовали мою маму…

— ?

— Разве вам Ляля ничего не говорила?

— О чем? О вашей маме? Или о вас?

— Все равно.

— Н-нет, не говорила, — не слишком уверенно ответил Алексей Петрович. — Во всяком случае, я не помню… Но за что же арестовали вашу маму? И кем она работала?

— За что? А за что арестовывают других?

— Да-да, конечно. Извините меня, Татьяна Валентиновна.

— Не за что, Алексей Петрович, не за что. А мама моя работала заврайоно. Арестовали в один день ее и двоих ее заместителей. У нас был обыск, но ничего они не нашли. Во всяком случае, ничего не взяли, хотя перевернули все вверх дном. Меня даже ни о чем не спросили. И ничего мне не объяснили. А через несколько дней меня уволили. Так что я теперь совершенно свободна… от всяких обязательств, — усмехнулась она.

— И когда это случилось?

— Почти сразу же после вашего возвращения из командировки в Армению. Я даже хотела обратиться к вам за помощью, но потом подумала, что это бесполезно.

— И вы ничего не знаете о вашей маме?

— Знаю: ей дали восемь лет ИТЛ.

— А у меня брата… несколько раньше… Его уже нет в живых… Получили извещение, — неожиданно признался Алексей Петрович. — И я ничем… я даже, к стыду своему, не пытался ему помочь, — произнес он полушепотом, вдруг в полной мере осознав весь ужас случившегося.

Они стояли возле стола и молча смотрели друг на друга, смотрели с удивлением, точно узнавая что-то забытое в изменившихся чертах, сострадая друг другу и самим себе. То, что лишь едва коснулось каждого из них, было настолько огромным и страшным, не поддающимся объяснению, что их мелкие заботы и желания померкли в сравнении с тем горем и страданиями, которые испытывал когда-то Лев Петрович и продолжают испытывать мать Татьяны Валентиновны и многие другие люди, виновные и невиновные.

Этот стол, накрытый белой накрахмаленной скатертью, их тайные и явные желания — все померкло, а сами желания показались Алексею Петровичу кощунственными и мерзкими. В таких случаях поворачиваются и уходят. Но он не мог сдвинуться с места: то, что не поддавалось объяснению все последние месяцы и даже годы, вдруг стало прорисовываться в его сознании, выплывать из мрака, вселяя в него одновременно и страх и надежду. Он ожидал какого-то чуда, или еще чего-то, что снимет с него всякую ответственность. Его желание напиться получило новый импульс, накрытый стол вселял уверенность, что желание это вот-вот сбудется. Несмотря ни на что. Ну и пусть.

Спохватилась Татьяна Валентиновна:

— Ой, у меня ведь суп простынет! Что же это я! — воскликнула она громким шепотом. — Садитесь же за стол, Алексей Петрович! Садитесь же!

Они сели за круглый стол напротив друг друга.