Жернова. 1918–1953. Большая чистка

После похорон шли вместе — и все повторилось: такой же откровенный и такой же нервный разговор, и такое же прохладное прощание, будто каждый затаил на другого обиду и за сам разговор, и еще бог знает за что. Уже потом Алексей Петрович догадался, что и здесь был замешан страх: не аукнется ли этот их откровенный разговор на их дальнейшей судьбе?

Нет, не аукнулся.

И вот теперь, после тех давних переживаний и сожалений, они встречались в третий раз, — с той же тягой друг к другу, а более всего — с доверием, которое по нынешним странным временам дорогого стоило.

Однако ели и пили молча, лишь временами изучающее поглядывая друг на друга. Покончив с едой и питьем, еще посидели минут десять, покурили.

— Вы ведь, помнится, курили папиросы, — заметил Толстой, указывая на трубку Алексея Петровича.

— Решил последовать вашему примеру, — улыбнулся Алексей Петрович, к которому после всех сегодняшних встреч в Правлении и переживаний, после выпитого и съеденного вернулась уверенность в себе, а вместе с ней и желание поерничать. — И примеру товарища Сталина. Подумалось: чем черт не шутит, может, в трубке есть что-то такое, что возносит человека в такие выси, с которых особенно хорошо видны курящие вульгарные папиросы.

— Признаться, никогда подобные мудрые мысли не приходили в мою голову, — усмехнулся Толстой, поправляя свои длинные прямые волосы, спадающие к воротнику вельветовой куртки. — Но это, может быть, оттого, что курю трубку чуть ли ни с самого дня рождения. Между тем, ваше мудрое наблюдение натолкнуло меня на обратную мысль: а не попробовать ли папирос? Вдруг увижу курящих трубку с какой-то неожиданной стороны? Кстати, Сталин часто курит папиросы… Не замечали?

— По утрам или по вечерам? — в свою очередь усмехнулся Алексей Петрович.

— Когда придется. Хотя, скорее всего, ближе к ночи, — не принял усмешки Толстой.

— Когда придется — не замечал. Да и в остальное время суток не имею доступа, — парировал Алексей Петрович тоже на полном серьезе.

— Полагаете, что…

— А вы попробуйте, попробуйте! — поощрил Толстого Алексей Петрович с ядовитой ухмылкой: — Только это будет не со стороны, а снизу. — Тут же сделал страшные глаза и всплеснул руками: — А, впрочем, лучше не надо! Верхние очень не любят, когда нижние разглядывают их слишком пристально: вдруг разглядят нечто такое… дырку в штанах или еще что. К тому же, можно потерять волосы.

— Вы же, уважаемый Алексей Петрович, не облысели, увидев дырки в штанах. Бог даст, и меня минет чаша сия. Наконец, потерявшие волосы, лучше о голове пекутся.

— Так я привыкал постепенно, а вы хотите сразу.

— И что же увидели с высоты трубки?

— Людишки все какие-то мелкие, как в том анекдоте про орла и воробья…

— Кстати, мне только что Пинкус рассказал анекдот…

— Это про то, как мужик решил облегчиться?

— Вот-вот. И вам тоже?

— И мне тоже. Только устами Фефера. Видать, Пинкус уже начал борьбу с троцкизмом таким оригинальным способом.

— Кстати, вы не задумывались над тем, почему жиды так падки на анекдоты определенного толка? Что это у них — национальная черта? Шизофреническая озабоченность? Их бабы, между прочим, тоже ведь большие любительницы клубнички.

— Заметить-то заметил, но не задумывался. Да и стоит ли задумываться над всякой дрянью? Хотя… я слыхал, что у них в черте оседлости замуж выдавали лет в десять, а женили в двенадцать… Они в двадцатые годы и в нашу русскую школу привнесли эту раннюю тягу к плоти, которую лишь недавно удалось преодолеть. Признаться, я очень боялся за своих детей… Но — бог миловал…

— Как знать, как знать… — покачал головой Толстой и, оглядев опустевший зал, предложил: — Пойдемте-ка на Пленум, а то, не дай бог, застукает нас здесь товарищ Фефер и запишет в личности, не внушающие его высокого доверия.

В зале пленарных заседаний почти все места заняты. Более-менее свободными оставались два первых ряда: то ли ждали кого из именитых, то ли на литераторов продолжала оказывать влияние известная школьная привычка держаться от учителя подальше.

Толстой решительно направился к первому ряду. Алексей Петрович последовал за ним. Стоящий за трибуной оратор, недавний руководитель Российской ассоциации пролетарских писателей Леонид Авербах, уставился на них весьма неодобрительно и молчал до тех пор, пока они не сели.

С укоризной на пришедших с опозданием посмотрели и члены президиума.