Жернова. 1918–1953. Держава

— Нет, с папой ничего, — бодро ответил Дудник. — То есть как раз по поводу вашего отца я и хотел с вами поговорить.

— Я сейчас, — проговорила она и кинулась к крыльцу, но тут же спохватилась, вернулась за ковриком, взметнулся подол платья, обнажив стройные ноги почти до самых трусиков, хлопнула дверь.

Дудник присел на широкий, иссеченный топорами дубовый чурбак, закурил папиросу. Подошел старик, относивший поленья в сарай, остановился напротив, почесал клочковатую бороду, спросил:

— Куревом не угостишь, товарищ? — и, закурив папиросу, предложенную Дудником, поглядел в небо, точно искал там чего-то, не нашел, задал следующий вопрос: — Вы, извиняюсь, ни к Кукушкиной ли?

— К ней.

— Вы, извиняюсь, по какому вопросу?

— По личному.

— Шел бы ты отседова, дорогой товарищ, пока цел, — вдруг озлобился дедок, воинственно задирая свою бороденку. — Да и ростом не вышел ты для такой крали. Так что иди, иди. А то кликну мужиков-то, они тебе быстро сопатку начистят.

— А ты бы не лез не в свое дело, старик, — посоветовал Дудник тем холодно-насмешливым тоном, каким разговаривал с иными подследственными. — Дольше жить будешь.

Старик изучающе вгляделся в Дудника, покхекал виновато, стал оправдываться:

— Так оно такое дело, дорогой товарищ: сторож я тутошний, должон блюсти и доглядать, чтобы чего такого протчего. Опять же, директор школы имеется, если какая надобность, к нему попервости должно обращаться, а уж потом как положено дальше.

Открылась дверь, на крыльце показалась Цветана, на ней серый плащ, беретик, в руке сумочка. Подошла, остановилась в двух шагах.

— Я готова.

— Пойдемте, я вас провожу, — предложил Дудник. — А то тут некоторые товарищи бдительность проявляют… чрезмерную. Как бы еще не накостыляли, — усмехнулся он.

— Это ко мне, Митрофан Савельевич, — пояснила Цветана и первой пошла со школьного двора.

Дудник заметил краем глаза, что все старшеклассники и их военрук смотрят ей вслед какими-то оцепенелыми взглядами. Затем особенно звонко прозвучала команда «Становись!», и можно было не оглядываясь представить себе, как они там строятся, все еще провожая глазами школьную уборщицу.

«На такую, действительно, заглядеться не диво, — подумал Дудник с неожиданной грустью. — А мне вот уже поздновато: за сорок перевалило». Но какой-то голос внутри его запротестовал: мол, еще не поздно, еще, если очень захотеть… да и семьей пора обзаводиться, хватит по чужим углам-то шляться, возле чужих очагов отогреваться, но почему эта простая мысль пришла ему на ум только сейчас, объяснить не мог и не пытался.

Артемий шел за девушкой, и ничего-то ему не хотелось, как только идти вот так бесконечно долго, а куда, не имеет значения, лишь бы видеть перед собой эту стройную фигурку, выбившиеся из-под берета черные прямые волосы, лишь бы слышать торопливый стук каблуков грубых мальчишеских ботинок.

Цветана остановилась на углу улицы. Чуть впереди виднелась остановка трамвая, справа, через дорогу, сквер: березы, осины, клены, кусты сирени и жасмина, несколько лавочек, усыпанных желтой листвой. И под ногами шуршит листва, а он как-то и не замечал этого, то есть что уже осень, бабье лето, что еще немного — и минет очередной год.

Цветана повернулась к нему всем телом, вспыхнули тревогой ее большие серые глаза.

«Нет, она красивая, — подумал Дудник. — И выше меня совсем ненамного».

— Вы меня в тюрьму поведете? — спросила Цветана.

— Зачем же? — искренне удивился Артемий и тут же представился: — Меня зовут Артемием Евлампиевичем, фамилия моя — Дудник, я следователь по особо важным делам. — Он почему-то смутился своего через чур официального тона, даже почувствовал, как охватывает пламенем лицо, шею и уши. Он знал, что уши у него станут красными до земляничного цвета, что станет заметен шрам на левой скуле, приобретенный им все в том же бою под Благовещенском, и от всего этого смутился еще больше. — Вот что, Цветана, — произнес он зло, вспомнив злого старика-сторожа, — давайте-ка пойдем в скверик и там поговорим.

Они сели на лавочку, с которой Дудник предварительно смахнул рукой покрывающие ее листья, сели поодаль друг от друга, то есть Дудник сел посредине, а уж потом Цветана — с краю.

— Садитесь поближе, чтобы не кричать, — сказал Артемий, уже вполне справившийся со своим смущением. — Наш разговор не для чужих ушей.

Цветана подвинулась, но ненамного. Затем подвинулся к ней Артемий и, стараясь быть как можно убедительным, рассказал ей о том положении, в котором очутились его подследственные и он сам, следователь по особо важным делам.

— А вы меня не обманываете? — тихо спросила Цветана, когда он замолчал, и столько в ее глазах заметил Артемий детской наивности, и не только в глазах, но и припухлых губах, и в той незавершенной позе, в которой она застыла, полуобернувшись к нему, что ему до стона, до всхлипа захотелось взять ее руку в свои руки и не отпускать ее никогда. Он с трудом преодолел это желание, потер ладонью свое лицо, стал выуживать из портсигара папиросу. Лишь закурив, начал говорить, смиряя свое волнение: