Жернова. 1918–1953. Держава

По радио повторяли речь Молотова, которую Матов еще не слышал. После речи — последнюю сводку с театра военных действий: по всей линии западной границы идут ожесточенные бои советских пограничников и передовых подразделений Красной армии с вторгшимися германскими войсками. Противник несет большие потери. Наши войска контратакуют. В стране объявлена всеобщая мобилизация.

Глава 18

Василий Мануйлов свой очередной трудовой отпуск проводил в санатории для туберкулезников в Эстонии, на восточном берегу Рижского залива. В двухместной палате жил с электросварщиком из Череповца, Филиппом Вологжиным, угрюмоватым мужиком лет пятидесяти, высушенным то ли чахоткой, то ли жаром своей огненной профессии до скелета — кожа да кости. Оба приехали в санаторий десятого июня, у обоих бесплатные профсоюзные путевки на двадцать четыре дня.

Поначалу Василий сторонился своего товарища по несчастью: все казалось, что у того болезнь как бы худшего свойства, и перекинься она на Василия, он, вместо того чтобы поправиться, почти сразу же превратится в такой же ходячий скелет.

— В приятели я тебе не навязываюсь, — сказал на другой же день Вологжин, заметив, как Василий отодвигает свой стакан подальше от его стакана. — Но для твоего спокойствия скажу: моя чахотка ничуть не страшнее твоей. А худой я такой потому, что один доктор, чтоб у него хвост на лбу вырос, посоветовал мне голодать: голодовкой, мол, скорее всего чахотку излечишь, чем лекарствами и всякими диетами. Вот я и доголодался до того, что меня ветром качать стало. А потом, что ни ем, не идет мне впрок, хоть тресни: худею и худею. Знать, от голодовки этой в кишках переворот случился. — Погрозил: — Вернусь домой, встречу этого доктора в темном углу, набью морду. Чтоб, значит, не советовал непотребное.

У Василия с души камень свалился после этих разъяснений.

— Да я, знаешь, — начал он оправдываться с виноватой улыбкой, — уж и сам не соображаю, что делаю: везде мне чудится всякая зараза, до всего боюсь дотронуться. Врачи сказали, что если какая инфекция, грипп там или еще что, так болезнь сразу обострится и тогда, мол, полная хана.

— Это они точно тебе сказали, так оно и есть на самом деле. Беречься нам надо. Но коли мы с тобой никаких других инфекций за душой не имеем, кроме этой чертовой коховой палочки, друг друга нам опасаться нечего.

С этого дня Василий и Филипп зажили душа в душу: куда один, туда и другой. Разница в возрасте им не мешала. Тем более что на многое в жизни смотрят одинаково, хотя у Филиппа всего четыре класса, а у Василия полная средняя школа да еще пара коридоров рангом повыше. Зато у Филиппа жизненный опыт и трезвый взгляд на все, что в нем самом и окрест него происходит. И выражался он основательно, на все имел свою точку зрения, никогда не скажет: «Не знаю», а почешет мослаковатый от худобы затылок и начнет рассуждать, да все так ловко и к месту у него получается, что Василий только диву давался, откуда у этого полуграмотного мужика что берется.

Дни стояли солнечные, теплые, иногда жаркие. Оба, едва заканчивался врачебный обход и всякие процедуры, отправлялись в лес или к морю, купались, бродили до обеда, дышали смолистым сосновым воздухом, смешанным с солоноватым морским, ели землянику, очень, говорят, полезную при их болезни, удивлялись: вроде бы совсем близко от Ленинграда и ненамного южнее того же Череповца, а климат совсем другой, явно здоровее для чахоточных. И после полдника в палате не задерживались.

Вот и в этот день Василий с Филиппом шли по наезженной дороге среди сосен, по которой бродили уже ни раз. Их обогнала пароконная телега, на передке сидел мордастый эстонец в зеленой шляпе с петушиным пером, в городском полосатом пиджаке и таких же штанах, заправленных в сапоги. Обгоняя двоих русских, он смотрел вдаль, точно никого здесь, кроме него, не было, точно это и не люди сошли с узкой лесной дороги, заслышав тарахтение его телеги, а призраки.

— Вот заметь, — говорил Филипп, глядя вслед телеге. — Да, заметь такую вещь, Васек: чем природа злее к человеку, тем человек добрее. И наоборот: чем ласковее, тем он злее. Возьми этих же эстонцев: смотрят на нас волком, будто мы у них кусок хлеба изо рта вынимаем. А отчего, спрошу я тебя? А оттого, что такая природа как бы даром им досталась, как бы случайно, не потом добыта, не кровью, вот им и кажется, что мы на нее позаримся из своих-то неудобий, из своей-то глуши. А мне тут, скажу тебе по совести, совсем не нравится — век бы не видел. Странные люди, вот что меня до крайности удивляет, Васек. Очень даже странные. Случись война или еще какая заварушка, в горло вцепятся. Это я тебе не предположительно говорю, а из собственного опыта.