Жернова. 1918–1953. Держава

А пили тогда по случаю юбилея ВЧК. Перед этим Паукер представлял, как вели в подвал Зиновьева, как тот визжал и взывал к богу Израилеву. Вся коммунистическая шелуха слетела с товарища Зиновьева, весь он раскрылся перед смертью до самой прямой кишки. Не зря еще Дзержинский подозревал, что Зиновьев выдает себя не за того, кем является на самом деле. А кем он был на самом деле? Кем был Троцкий? Он, Ежов, сам видел «Дело Троцкого», начатое еще Дзержинским, а в том деле говорилось о подозрительных связях наркомвоенмора с резидентами английской разведки в России и СССР. Но кем бы они ни были, а уж точно — русофобами.

Да, интересно и поучительно иногда наблюдать последние минуты жизни иных товарищей. Плохо сыграл свою последнюю роль и бывший брадобрей Сталина товарищ Паукер. Наложил полные штаны. Да еще и обмочился. Воняло от него так, что несколько дней потом эта вонь не могла выветриться из мрачного склепа, где сотни других играли свои последние роли. Артисты, ети их душу… Да только от Кольки Ежова не дождетесь. Потому что Колька Ежов знал, чем для него его наркомство обернется. Как знал, что представляет из себя товарищ Сталин и задуманная им Большая чистка. А слишком много знающие долго не живут: от многия знания многая печали…

Николая Ивановича Ежова повели одним из последних. И не в тот же день, а неделею позже. Шел с трудом. Сломанные ребра не давали вздохнуть полной грудью. Отбитые железными прутами пятки заставляли идти на цыпочках. И так хотелось напоследок вдохнуть чистого морозного воздуху…

— Что, ребята, всех ухайдакали? — прошамкал беззубым ртом, проходя мимо стоящего в дверях лейтенанта. — Не устали? Может, отдохнете малость?..

— П-пш-шшшел, с-сука! — бросил ему в лицо знакомый лейтенант с неожиданной ненавистью. — Шевелись, падла!

— Шевелиться могу, но не шибко, — попытался отшутиться Николай Иванович, с трудом утверждаясь на распухших ногах. — Ваши костоломы постарались.

Его подхватили, пару раз дали под зад, по ребрам и почкам.

— Помереть-то хоть дайте спокойно, ироды! — хрипел сквозь боль и подступающий к сердцу ужас. — Все-таки бывший ваш начальник.

Это почему-то особенно взвинтило сопровождающих его вертухаев, и они, пока волокли его в подвал, били по чем попало, но по голове — с особым остервенением. Им казалось странным, что этот человек… даже и не человек, а так — человечишко, каждому из них едва по пояс, почти два года держал страну, и их тоже, в таком страхе, что они до сих пор никак не могут придти в себя, и каждый из них ждет, что вслед за Ежовым загремит в этот подвал и сам.

Николай Иванович мычал, хрипел, ругался, выплевывал сгустки крови, а они, ожесточась, все били, били и били. Он уже ничего не чувствовал и не соображал, а когда сквозь кровавый туман вдруг увидал в трех шагах от себя знакомую бетонную стену, обрызганную кровью и изрытую пулями, собрал последние силы и издал звериный вопль — все, на что хватило его в эти мгновенья, — вопль, который оборвал совсем негромкий выстрел в затылок.

И не стало Кольки Ежова, рабочего парня с Питерской окраины, щупленького и низкорослого от постоянного недоедания, но ужасно головастого. Это про него говаривали: «Фигура — дура, мал золотник, да дорог». Только не на хорошие дела истратил свое золотишко Колька Ежов. Так не один он такой. И не своею волею. Историческая, говорят, необходимость…

Глава 18

С утра на даче Сталина в Кунцево суета и беготня: чистят ковры, протирают пыль, меняют гардины на окнах, электрики вставляют в люстры новые лампочки — и все это под недремлющим оком офицеров кремлевской охраны.

На сегодняшний вечер назначена вечеринка для избранных по случаю завершения «финской кампании». Да если даже и не по случаю, то после такого напряжения, нервотрепки и всего прочего, просто никак нельзя не расслабиться. Впереди еще оргвыводы, впереди много еще чего, но сегодня надо показать своим соратникам, что он, Сталин, не держит на них зла за бездарное начало этой кампании, что конь о четырех копытах, и тот спотыкается. К тому же надо послушать, что они сами думают — не официально, не за столами совещаний и кабинетов, а за столом пиршественным, в подпитии, когда развязываются языки и каждый выказывает себя во всей наготе. Правда, напоить этих бугаев не так просто, тем более что они знают, зачем их спаивают, но как бы и ни знали, как бы и ни остерегались, а что-то да прорвется, чем-то каждый свое истинное нутро да выкажет. Тут главное — уметь смотреть и слушать, не показывая, что видишь и слышишь.