Жернова. 1918–1953. Клетка

— Вот видите, Петр Степаныч, какие это аспиды рода человеческого, — сокрушенно покачал головой Кутько. — А только должен вас предупредить, поскольку имею к вам хорошее расположение души, что будто бы существует в городе какая-то организация подпольная, и даже будто бы в каждом украинском городе и селе, так эта организация всех, кто на своих клепает в гепеу-гебе, всех таких предателей украинского народа, сами понимаете… — и Кутько провел ребром ладони у себя под подбородком и щелкнул языком. Тут же и поднялся. — Не буду больше вам мешать. А то вы и поесть не успеете. Всего доброго, Петр Степаныч. До побаченьня.

— До свидания, Антоний Станиславович. Будьте здоровы.

Петр Степанович проводил глазами темную фигуру Кутько, быстро растворяющуюся в темном проходе между двумя мрачными корпусами. Вот она проявилась в полосе света на углу серого приземистого угольного склада и пропала за поворотом.

Пропасть-то пропала, но будто оставила за собой тревожный след в душном и плотном воздухе. Петр Степанович все щупал этот след остановившимся взором, забыв о еде. Ему казалось, что Кутько никуда не делся, что он просто растворился в воздухе, и вот сейчас вылепится из него снова с револьвером или ножом в руке. Может, и не сам Кутько. Действительно, зачем ему самому осуществлять свою угрозу, когда у них целая организация?

Но Кутько не вылеплялся, никого вообще не было видно, лишь невдалеке мощно и ровно гудели вентиляторы, нагнетающие в доменные печи горячий воздух, перекликались маневровые паровозы, стучали на стыках колеса ночного поезда.

Вдруг в свете одинокого фонаря, где Петр Степанович в последний раз видел Кутько, промелькнула фигурка подростка с плетеной кошелкой в руках. Подросток этот наверняка приносил поесть своему отцу, работающему в вечерней смене, но Петр Степанович, увидев его, вздрогнул от неожиданности и тут же почувствовал, как сердце будто остановилось на миг в испуге и всхлипнуло, как живое существо.

Петр Степанович перевел дух, пошевелился, распрямляя занемевшую от напряжения спину. Есть уже не хотелось. Собрав оставшуюся еду, он завернул ее в бумагу и на негнущихся ногах побрел в цех. При этом чувствовал себя таким уставшим, разбитым и опустошенным, будто весь день таскал на себе кирпичи по шатким сходням на строительстве Березниковского химкомбината. У него даже ныли плечи и шея, точно он только что сбросил с них на землю ненавистного "козла". Видение строительства в дымке раннего морозного утра явилось взору Петра Степановича с такой ясностью, что он тут же покрылся потом и, цепляясь слабеющими пальцами за неровные выступы стены, обессиленно опустился на землю и завалился на спину. Он почувствовал, как сердце у него вновь остановилось, всхлипнуло, а затем провалилось в пустоту, и оттуда, издалека, стало подавать сигналы бедствия, которые все слабели, слабели, пока не утихли окончательно.

Петра Степановича заметили курившие у входа литейщики. Кинулись к нему, отнесли и положили на дощатый стол под акациями, окропили холодной водой. Через полчаса приехала линейка "скорой помощи", запряженная двумя клячами, и отвезла Петра Степановича в городскую больницу, где дежурный врач определил, что у товарища Всеношного случился сердечный приступ.

Глава 7

Из всей чекистской работы Артемий Дудник предпочитал "разведку", — так он определял слежку за преступными элементами, то есть оперативную работу. Она напоминала ему молодость, гражданскую войну, когда Дудник командовал конным разведвзводом, но более всего двадцать первый год, мятежную Тамбовщину. Там, на Тамбовщине, уже став чекистом, он под видом деревенского пастушка-подростка пробирался в тылы антоновцев и выведывал их расположение, силы и планы, передавая сведения представителю особого отдела ВЧК по борьбе с бандитизмом Льву Борисовичу Пакусу. На Тамбовщине он впервые задумался над происходящим, его крестьянская натура заметалась между простой, как выеденное яйцо, всемирной правдой Льва Пакуса и противоречивой действительностью, которая была все-таки ближе его крестьянской душе, чем мировой пролетариат и мировая революция.

Одно дело, думал Артемий, видя отчаянное положение повстанцев и поневоле втянутых в восстание крестьян вместе со своими семьями, обложенных со всех сторон красными войсками, — одно дело воевать с белыми, буржуями и помещиками, и совсем другое — с крестьянами, задавленными жесточайшими хлебными поборами. Тут кто угодно, будь даже и самый терпеливый, взбунтуется, видя, как пропадают не за понюх табаку его труды, а собственные дети остаются без куска хлеба. Этот бунт был понятен Артемию Дуднику, подобный бунт привел его в восемнадцатом году в Красную армию, которая одна только и стояла на стороне угнетенного старыми порядками народа: безземельем, высокой стоимостью арендуемой у помещиков земли, бесправием и много еще чем.