Жернова. 1918–1953. Клетка

В пять часов вечера Петр Степанович заступает на смену и до полуночи не знает ни минуты покоя. Конечно, можно и не бегать, и не совать свой нос в каждую дыру, но такова уж натура Петра Степановича, что не может он работать спустя рукава. Да и рабочие все больше молодые, лишь вчера оторвавшиеся от плуга, опыта маловато, так что без опеки и надзора никак не обойтись. А случись что-нибудь, отвечать инженеру Всеношному, уже дважды привлекавшемуся по троцкистско-диверсионным делам, так что из третьего дела Петру Степановичу не выпутаться.

В восемь часов Петр Степанович вышел на свежий воздух из духоты и чада своего цеха, чтобы перекусить и малость отдохнуть. Тут-то, в жалком палисадничке из десятка пропыленных и прокопченных акаций, лавочек, стола и чугунной урны его и нашел Кутько.

— Хлеб да соль, — произнес он, неожиданно появляясь перед Петром Степановичем, так что тот так и замер с набитым ртом и зажатым в руке помидором.

— Спасибо, — не сразу ответил Петр Степанович как всегда осипшим от неожиданности и испуга голосом. Положив помидор на чистую салфетку и поспешно проглотив недожеванную пищу, предложил: — Присаживайтесь, Антоний Станиславович. Вот, если угодно… — И показал рукой на разложенные на салфетке два очищенных вареных яйца, хлеб, помидоры, зеленый лук и пупырчатый, уже надкушенный, огурец.

— Благодарствуйте, Петр Степаныч, — ответил Кутько, садясь напротив и доставая папиросы из кармана серой куртки. Закурив, сразу же перешел к делу: — Мы с вами, Петр Степаныч, позавчера недоговорили. Боюсь, что вы меня неправильно поняли. Я ведь что имел в виду… Я имел в виду, что мы с вами оба безвинно пострадавшие, а кому как не нам понять друг друга и горькое, так сказать, состояние обиженной души…

— Дда-да, — согласно закивал головой Петр Степанович. — Я уж потом подумал… Да вы, Антоний Станиславович, не извольте беспокоиться… Я, видите ли, и сам… в том смысле, что… ну, вы понимаете… иногда так вдруг подкатит, что хоть волком… а люди… люди — они что ж, они этого не испытывали…

— Вот именно, — подхватил враз успокоившийся Кутько, хотя первая реакция Всеношного на его появление настораживала: чего бы вдруг тот так перепугался, увидев Кутько, если совесть у него чиста? Но своего недоверия он не показал, продолжая разговор в задушевном тоне: — Вот именно, уважаемый Петр Степаныч. Мы с вами это прошли, а другие об этом и не слыхивали. Отвести душу — это, знаете ли, много значит. А то ведь как бывает: иной, поговорив по душам, тут же бежит в гепеу на своего же сострадальца доносить, что так, мол, и так, вредный, мол, для советской власти элемент. А вредный элемент только того и хотел, чтобы его поняли и откликнулись на его душевный, так сказать, трепет.

Кутько чуть слезу не пустил, говоря такие жалостливые слова, и в то же время старался заглянуть в глаза Петра Степановича, пытаясь уловить в них тень смущения или что-то такое, что могло навести на мысль: ходил Всеношный в гепеу… то есть теперь в госбезопасность, или не ходил, и никак не мог составить определенного впечатления. Конечно, если судить по бегающим по сторонам глазам Всеношного, по его будто зажатой страхом фигуре, то не исключено, что и ходил. С другой стороны, он и при вчерашнем разговоре бегал глазами, и при прошлогоднем знакомстве тоже, так что беганье глазами может быть у него просто такой привычкой, а не следствием нечистой совести. Надо пожалуй, еще раз взять его на испуг. И Кутько спросил неожиданно:

— Кстати! А вы когда в последний раз были в гепеу?

— Последний раз? — переспросил Петр Степанович и побледнел, но бледности его нельзя было рассмотреть под до черна загоревшей кожей и по причине опускающейся на землю ранней южной ночи. — Последний раз… последний раз меня вызывали… — Он хотел сказать, что был вчера, да и новый начальник велел ему не скрывать своего посещения: вдруг за Всеношным следили, но язык не повернулся сказать правду. И Петр Степанович с трудом выдавил из себя: — Последний раз вызывали месяц назад… еврей там, знаете, такой… такой, знаете, мордатый… Соломон Абрамычем зовут…

Кутько кивнул головой. Точно, месяц назад в начальниках гепеу ходил жид Соломон Абрамыч Жидкой. А сейчас там другой, по фамилии Дудник, и, если верить фамилии, должен быть хохлом, а если имени отчеству: Артемий Евлампиевич, — то кацапом. Так вот ведь какая штука: и Соломон Абрамыч фамилию имеет украинскую, а сам есть жид пархатый чистой воды. Но дело даже и не в этом: жид, хохол или кацап, а в том, что начальником гепеу-гебе настоящий украинец быть не может. Разве что по специальному заданию подпольной Украинской рады. Но Кутько этого знать не может, потому что с Радой не связан, а связан только с Яремным, под началом которого состоят несколько человек, при чем никто друг друга ни в лицо, ни по фамилии не знает: конспирация.

— Меня тоже вызывали месяц назад, — признался Кутько, пощипывая бородку. — Велели подписать бумагу, чтобы я доносил обо всем, что вижу и слышу против советской власти… А вас не заставляли подписать такую бумагу?

— Заставляли.