Жернова. 1918–1953. Клетка

— Ну, ты позавтракал? Тогда вали отсюдова: нам с Ольгой тоже надо позавтракать да на службу…

Голос ее до краев наполнен пренебрежением, даже гадливостью к своему мужу-неудачнику — Николаев это сразу же почувствовал, и в голове у него помутилось от злости, унижения и отчаяния.

— Ты думаешь, я не знаю, что ты делала вечером! — взвизгнул он, вскакивая на ноги. — Я все про тебя знаю! Все! Сука! Шлюха! Проститутка! Если еще раз… еще раз узнаю — убью! — и, выхватив револьвер, потряс им перед лицом прижавшейся к стенке жены.

И тут же, испугавшись сказанного, выскочил из кухни, маленький, жалкий, взъерошенный.

Вслед ему, словно камень в спину, долетело:

— Дуррр-рак!

Забившись в спальне в угол, за платяной шкаф, Николаев прислушивался к спокойным и совсем не испуганным голосам женщин. Женщины громко переговаривались, иногда смеялись.

— Господи, как он мне опротивелся! — услышал Николаев нарочито громкий голос жены. — Как он мне занадоел! Завтра же подам на развод! С меня хватит!

Что-то из кухни пробубнила Ольга.

— Да пропадай он пропадом! — ответила ей Мильда. — И так я с ним повозилась достаточно… Он того не стоится.

Голоса наконец смолкли, громко хлопнула входная дверь, лязгнул английский замок.

— Суки нерусские, — проворчал Николаев и передразнил Мильду: — "Опротивелся! Не стоится!" Говорить-то правильно не научилась, а туда же…

Он выбрался из угла, на заплетающихся ногах пошел на кухню, достал из тайника бутылку водки, стал пить из горлышка. Ему хотелось заглушить в себе щемящую тоску и боль, хотелось забыться и ничего не делать, никуда не идти. Он чувствовал себя отверженным и никому не нужным. А еще он боялся, что Мильда расскажет о его угрозах Кирову, и тот прикажет арестовать Николаева и отправить его в Кресты.

Ареста, тюрьмы Николаев боялся панически, ему казалось, что там его непременно убьют, потому что там сидят одни бандиты да беляки. Им только и подай настоящего коммуниста — вмиг порежут на кусочки.

Николаев проснулся за полдень. Раскалывалась голова, подташнивало. Цепляясь за стены, проковылял в ванную, подставил голову под холодную струю воды, долго, кряхтя и отфыркиваясь, тер лицо, уши, теребил редкие волосы обеими руками. Когда, казалось, наступило облегчение, вдруг скрутило и вырвало, и выворачивало желудок и кишки до тех пор, пока уж и рвать стало нечем. Обессиленный, сотрясающийся от икоты, опустился на холодный пол, тяжело дышал, тоскливо смотрел на грязный низ раковины, куда никогда до этого не заглядывал. Никаких мыслей на ум не шло, зато звенящая пустота во всем теле требовала каких-то немедленных действий. Постепенно его охватила нетерпеливая лихорадка, казалось, что именно сейчас он должен где-то быть, кому-то что-то сказать или сделать.

Но сперва он достал заветную тетрадку и с полчаса писал в нее мелким торопливым почерком о том, о чем думал последние дни, о чем говорил ему Ромка Кукишер, помянув в этих записях и самого Ромку, и многих других, с кем когда-то работал или сталкивался на комсомольской и партийной стезе, уверенный, что если с ним что-то случится непредвиденное, то дневник все объяснит и всех расставит по своим местам. Закончив писать, спрятал тетрадь в нижний ящик стола, хлебнул воды из-под крана, чтобы унять икоту, оделся, выскочил на улицу.

На улице обожгло морозом, сразу же потянуло в тепло. Но где это тепло? Идти было некуда. Сел в трамвай, покатил, разглядывая слабо освещенные фонарями дома, торопливых серых прохожих. Кто-то рядом кому-то сообщил, что сегодня на областном партактиве выступает Киров, выступление будут транслировать по радио.

Киров… Нет, дело не в нем, а в Мильде. Это она бросила сегодня утром: "Дурак!" Почему? Что она хотела этим сказать? Надо пойти к ней на работу, в Смольный, поговорить, вместе вернутся домой… будут пить чай… вспоминать такое тихое и милое прошлое… Она, может быть, права: он действительно дурак в том смысле, что слушает всякий вздор, который плетет ему Ромка Кукиш. А Ромку из партии выгоняли за клевету и сутяжничество, он чего только не выдумает… Да, надо пойти к Мильде, помириться с ней. В конце концов, Мильда так много для него сделала: с ее помощью он, выгоняемый из одних контор, ни раз и ни два устраивался в других, по ее ходатайству его восстановили в партии после того, как вычистили из нее в начале этого года за отказ идти на производство. Да и где он еще найдет себе такую красивую и умную жену? Такие на дороге не валяются… А она собирается с ним разводиться… Неужели правда?

Глава 21

Смольный стоит особняком, смотрит исподлобья, надвинув на полуслепые окна-глаза облупившуюся бело-желто-зеленую треуголку, ощерив белые клыки колонн, выставив с боков тяжелые каменные ботфорты прошлых эпох.