Жернова. 1918–1953. Клетка

Расшаркался шутом, распустив на лице все свои морщины, выпрямился, выгнул грудь, насупился и решительно шагнул прямо на Николаева, уже как бы и не видя его, так что тот невольно отступил в сторону. Пройдя, едва не задев локтем, мимо Николаева, мучительно наморщившего лоб в поисках достойного ответа, Бесфамильный пошагал по коридору, по-утиному переваливая с боку на бок свое широкое тело.

Николаев медленно повернулся, сделал два-три шага вслед, остановился, выругался в бессильной ярости и представил, как бы это выглядело, если бы он вдруг взял да и вытащил из кармана револьвер. Небось, товарищ Бесфамильный наложил бы полные штаны. А если бы выстрелить… Николаев снова сунул руку в карман и погладил теплую рукоятку. На этот раз без страха, даже с удовольствием.

Бесфамильный скрылся за поворотом, коридор опустел. Николаев прислонился к стене, закурил. Руки его дрожали. На душе было черно и пакостно. Сколько раз он в мстительных мыслях своих унижал Бесфамильного своим остроумием, загонял его в угол железной логикой безжалостных фраз. А вот встретился и… и снова спасовал.

Нет, не дано ему говорить красиво и умно. Но это не значит, что он вообще полная бездарность и дурак. Они еще услышат о Николаеве, они еще пожалеют, что так помыкали им, так не ценили его способности.

Тоска гнала Николаева дальше. Здесь, в одном из закоулков, когда-то находился сектор партучета, сюда почти два года приходил Николаев на службу. Не то чтобы ему нравилось здесь, но, с другой стороны, здесь было не так уж и плохо. Наконец, здесь же работала и Мильда, тогда еще официанткой смольнинской столовой, что в те полуголодные годы было как нельзя кстати для их разрастающейся семьи. Когда Мильду принимали в партию, он оформлял ее документы, помогал писать заявление, автобиографию, заполнять опросный лист: с грамотой у Мильды туговато, да и с русским языком тоже. Как она волновалась тогда, как боялась, что ее не примут! Они надеялись, что ее партийность поможет ей выбиться из официанток и подняться на более высокую ступень существования. И вот она выбилась, поднялась…

Ах, как хорошо у них все начиналось! Как он любил эту белую женщину! Какое удовольствие было обладать ее необыкновенным телом! Главное же — она вполне удовлетворялась его весьма скромными мужскими способностями. А он очень боялся, что Мильда когда-нибудь узнает об истинной ценности как самой себя, так и своего супруга.

Узнала она или нет, или случилось что-то еще, но только вскоре все в их отношениях пошло наперекосяк. Он даже не заметил, когда и как это началось… И, может быть, не из-за Мильды, а из-за его слишком принципиального характера, нетерпимого ко всякой несправедливости. Боже мой, боже мой! И почему он такой невезучий?!

Глава 22

Киров отпил глоток чаю, снова уткнулся в машинописные листы бумаги со своим докладом на предстоящем через пару часов ленинградском партактиве. Сущность основных положений доклада менять не нужно, разве что стилистику некоторых ключевых фраз. Ну, еще подбросить где-то юмора, где-то сарказма. Это действует на аудиторию сильнее всяких теоретических построений и цитат.

Что касается юмора-сарказма, то у Сергея Мироновича для этого существует специальный блокнот, куда он заносит как всегда неожиданно приходящие в голову остроумные мысли и необычные по конструкции фразы. Заносить в блокнот мимолетные мысли и фразы — давняя, еще журналистская привычка.

Вот сюда, где речь идет о происках оппозиции, которая, наподобие кротов, роет во всех направлениях, — авось что-нибудь да выроет, — время от времени высовывая свой испачканный глиной нос наружу, который говорит об ее истинной работе больше, чем что-либо другое… Нет, в блокноте у него записано как-то не так, то есть значительно остроумнее, точнее и короче… А блокнот в смольнинском кабинете. Вот незадача-то. Ну, да ладно. Можно смотаться и в Смольный, там доделать некоторые пассажи, а уж оттуда во дворец имени товарища Урицкого…

Киров и в автомобиле продолжал думать о предстоящем выступлении, постепенно погружаясь в атмосферу, знакомую ему по всем предыдущим выступлениям, атмосферу первоначальной напряженности, затем — облегчения и быстро разрастающегося собственного тела до размеров зала. Когда это происходит, Киров чувствует примерно то же самое, что и во время любовных манипуляций с белым телом Мильды Драуле: то ли тело ее становится частью его тела, то ли он сам растворяется в ее белом теле; а в конце — восторг и парение в пространстве.

Нет, что там ни говори, а он, Сережка Костриков, человек наисчастливейший! Это только подумать, кем он был и кем стал! Дух захватывает. А впереди такие перспективы…