Жернова. 1918–1953. Клетка

Вот и последний коридор. Длинная ковровая дорожка. Сколько по ней хожено-перехожено за восемь лет, сколько всего связано с этими стенами, дверями, самим смольнинским воздухом!

А в Москву все-таки перебираться придется. Сталин прав. Ничего не поделаешь. Видно, после нового года. Вот только на кого оставить Ленинград?

* * *

Николаев толкнул дверь задом, вышел в коридор, растерянно огляделся по сторонам. И увидел Кирова, стремительно идущего по коридору в его сторону… Вернее, сперва не Кирова, а каких-то двоих рабочих с деревянными ящичками для инструментов, а уж потом, когда эти двое вдруг шарахнулись к стене, прижались к ней и почтительно изогнулись в полупоклоне, вот тогда-то он и увидел Кирова.

* * *

Да, действительно: на кого же оставить Ленинград? Впрочем, это еще успеется. Сейчас главное — доклад на партактиве…

А может быть, эту фразу насчет оппозиции повернуть как-то не так? Как-нибудь пожестче и порезче? Чтобы у слушателей не создалось впечатления, что оппозиция — это уже в прошлом, это всего-навсего хиханьки-хаханьки. Ведь оппозиция — это не только люди, это состояние умов, это фетиш, это, если угодно, идолы — для язычников, храмы — для христиан, истина — для атеистов. Пока существуют символы, всегда найдутся желающие им поклоняться… Именно поэтому все последующие религиозные и политические течения с такой решительностью и беспощадностью истребляли всю символику, что относилась к их предшественникам, хотя, скажем, древние свитки, скульптуры богов и храмы представляли и представляют несомненную историческую ценность, а обычаи свергнутых классов нередко заключали в себе непреходящее культурное наследие прошлых эпох. Но что поделаешь: новое жестокости учится у старого, часто превосходя учителей своих в этой самой простой из наук. Ну и… историческая необходимость. Инерция поступательного движения. Абсолютная невозможность остановиться и даже притормозить. Хотя тормозящих сколько угодно. И больше всего среди тех, кто прикрывает свое торможение революционной фразой. А нужно не торможение — даже из лучших побуждений, а нормальная работа. Созидательная. И честное отношение к делу…

Навстречу двое рабочих, обслуживающих Смольный. Знакомые, примелькавшиеся лица, не более. Ответил кивком на их молчаливое приветствие.

Слева открылась дверь, вышел невысокий человечек. Держится одной рукой за лицо. Будто побитый. Вид несчастный. Вот увидел Кирова, приближающегося к нему, отшатнулся, затем нерешительно шагнул навстречу.

— Товарищ Киров!

Голос умоляющий, жалкий.

Киров узнал человечка: Николаев, муж Мильды Драуле. Вот некстати. Уже не первый раз попадается ему на пути, всегда такой жалкий и ничтожный, что не хочется не только говорить с ним, но и замечать его.

— Простите, товарищ, — на ходу роняет Киров. — Очень спешу. Если вы по личному вопросу, запишитесь у секретаря. Или обратитесь в орготдел.

И зашагал дальше.

Глава 23

Когда Николаев увидел Кирова, он даже не поверил своим глазам. Это либо галлюцинация, вызванная непрестанным упоминанием фамилии первого секретаря обкома в последние часы, либо рок, судьба, приведшая Кирова как раз в ту минуту, когда он, Николаев, ненавидел этого человека самой лютой ненавистью. С Кировым связана безобразная ночь, проведенная в обществе Ромки Кукиша и балерин, презрительно брошенное в спину женой оскорбление, намек на развод, унизительная встреча с Бесфамильным, наконец, пощечина, полученная только что от Гусева, и полное подтверждение, что все правда в рассказах Ромки про Мильду и про Кирова.

И вот он, Киров, идет навстречу. Такой уверенный в себе. Такой невозмутимый. Видать, ему все равно, что чувствует обманутый им Николаев. Небось, прелюбодействуя с Мильдой, он еще и посмеивается над ее несчастным мужем. И как это, должно быть, омерзительно выглядит! Постель… А может быть, на полу, на бухарском — непременно бухарском — ковре?.. Белое тело жены, бесстыдно раскинутые ноги, белые груди с розовыми сосками… Родинка в пахучей ложбинке…

О-о!

Николаев задохнулся от ненависти и страха, переступил на деревянных ногах, что-то произнес…

Киров задержал стремительный шаг, но не остановился, что-то сказал в ответ, пошел дальше. Ему нет дела до Николаева, до его переживаний.

Николаев чуть ни взвыл: таким униженным, таким ничтожным сам себе показался, что впору только в петлю.

Так нет же! Нет!

Он шагнул вслед за Кировым, неясная тень которого маячила перед глазами, нащупал вспотевшими пальцами револьвер и… и сразу же почувствовал прилив сил, отчаянную решимость. Все, что мучило и томило его своей неизвестностью и недосказанностью, чужим презрением и насмешками — все стало ясным и понятным, все сосредоточилось в тяжелой рубчатой рукоятке револьвера. С выстрелом все это должно улетучиться, исчезнуть, развеяться…

* * *