Жернова. 1918–1953. Клетка

И какого черта он за мной увязался? Этот недоносок… Еще попрется следом в кабинет, начнет мямлить, отвлекать от дела. Где Борисов, черт бы его побрал!? Вечно плетется сзади, как беременная баба… Да, оппозиция… Что-то есть в противостоянии старого и нового вечное, неизбывное… Всегда одни что-то теряют, что-то из своего прошлого, при этом цепляются за это прошлое изо всех сил, другие идут вперед, старое, отжившее им мешает, требуются новые решения, новые впечатления… Бюрократия! Сталин настроен весьма решительно против бюрократии. Но что можно сделать в данный исторический момент? Постепенно сокращать аппарат? Сталин против всякой постепенности…

А этот кретин Николаев все не отстает, топает следом… Он не понимает, что жена им уже потеряна, что глупо цепляться за женщину, которая тебя презирает…

Впрочем, его понять можно… Как и оппозицию. Того же Зиновьева: быть всем и стать никем… К такому привыкаешь с трудом, нужно время и здравомыслие…

* * *

Киров идет чуть впереди, идет не оборачиваясь, ковровая дорожка заглушает шаги. Бритый затылок и кожаная фуражка маячат перед глазами Николаева.

Поворот за угол. Никого.

Николаев вытащил револьвер, взвел курок, хватил открытым ртом побольше воздуху, удержал его в себе, боясь, что Киров, услышав сзади его запаленное дыхание, обернется, и тогда выстрелить станет невозможно.

* * *

Что это за щелчок? Очень похоже на взводимый курок револьвера. Оглянуться? Ну, уж нет! Киров не должен оглядываться на всякое ничтожество! Даже если револьвер, то Николаев не посмеет выстрелить в секретаря обкома партии, в члена Политбюро… Как это так — убить меня, Кирова? Чепуха! Но точно так же когда-то застрелили Урицкого: сзади, в затылок.

Где же Борисов? А этот Николаев совсем рядом… Дышит, как загнанная лошадь… Неужели выстрелит?

Внутри все сжалось, но Киров шагу не прибавил, голову в плечи не втянул.

Более того, стало вдруг отчего-то весело, беспричинный смех стремительно копился где-то внизу, у паха, возносился вверх… Уже губы искривила дрожащая ухмылка, на глаза навернулись слезы…

Действительно, что может быть смешнее: идет по коридору Смольного один из влиятельнейших людей рабоче-крестьянского государства, за жизнь которого отвечают целые организации, батальоны и полки вооруженных людей, а сзади него какой-то кретин с револьвером… Обхохочешься.

И ни одна дверь не откроется!

Никто не выглянет!

Не остановит!

Не окликнет!

Летят мимо черные прямоугольники безжизненных дверей, мелькают яркие пятна ламп, струится полоса бордюра по стене коридора, скользит под ногами малиновая дорожка…

И вот он догоняет…

Целится…

Неужели выстрелит?

Какая жуткая ти-ши…

* * *

Выстрел оглушил, точно стреляли в него самого. Николаев вообще не ожидал, не верил, что выстрел произойдет. А если и произойдет, то как-то не так, как-то не по-настоящему, что ли.

Будто налетев на невидимую стену, встал, отшатнулся. Его рука с револьвером все еще маячит перед глазами. Звук выстрела мечется в пустом коридоре. Или только в его голове?

Кирова нигде не видно. Только черный револьвер колеблется в сизом пространстве, отделенный от Николаева белой полоской манжета, будто нечто самостоятельное, от Николаева независимое.

Вот револьвер начал опускаться, опускаться, выделывая мушкой странные зигзаги…

Николаев с ужасом следит за ним остановившимся взором. Вот красная полоса ковровой дорожки, вот кто-то лежит на ней, очень похожий на пьяницу, уснувшего у порога своего дома.

Ки-и… ро-ов…

Киров!

* * *

Киров лежит почти у самых ног, лежит ничком, головой вперед. Он жив, но отчетливо видно, как жизнь уходит из него, цепляясь то за одну, то за другую часть сильного тела.

Вот дернулась рука, сжимавшая папку, дернулась и замерла. Но папку не выпустила.

Мелко затряслась, будто пытаясь избавиться от фуражки и оторваться от ковровой дорожки, голова. Слегка повернулась и тоже замерла. Из полуоткрытых глаз выкатилась слеза удержанного смеха.

Дернулись и вытянулись ноги.

Затих глухой полустон-полухрип.

Вместе с ним что-то смутное отделилось от распростертого на полу тела и замерло неясной, но зловещей тенью перед Николаевым.

Николаев попятился.

Пол начал вставать на дыбы, электрические лампы сходиться в бесконечный хоровод. Поплыли стены. Челюсть у Николаева отвисла в беззвучном крике, обнажив прокуренные до желтизны зубы.

Глядя широко раскрытыми, остановившимися глазами на лежащего у его ног Кирова, Николаев машинально — без мысли и без ужаса перед свершаемым — приставил револьвер к груди и снова нажал на спуск.

Выстрела не слышал. Что-то толкнуло в грудь и — темнота, тишина, покой.

* * *

В смольнинском коридоре одна за другой бесшумно распахивались двери кабинетов. Из них на мгновение показывались человеческие лица: любопытство, изумление, ужас, мертвенная бледность… — лица тотчас же пропадали за дверьми, чтобы осмыслить увиденное и появиться вновь.

* * *

Часы на откинутой холодеющей руке первого секретаря Ленинградского обкома ВКП(б) показывали 16 часов 37 минут. И продолжали тикать, будто ничего не случилось.

* * *