Жернова. 1918–1953. Книга шестая. Большая чистка

Когда машина отъехала, они вдвоем перенесли вещи к скамейке, затерявшейся среди кустов сирени, с робко распускающимися гроздьями цветов, уселись на некотором расстоянии друг от друга. Андрей поглядывал на дядю с ожиданием и затаенной надеждой, Алексей же Петрович, стараясь отдалить минуту неприятного разговора, достал трубку, стал набивать ее табаком, озираясь по сторонам. Когда-то в этом же самом скверике он впервые поцеловал Машу, тогда еще гимназистку выпускного класса. Похоже, и скамейка та же, и деревья, и кусты. Хотя этого не может быть.

– Не куришь? – спросил он у Андрея, возвращаясь к действительности, хотя и знал, что тот не курит.

– Если только дадите попробовать вашу трубку, – и опять лицо племянника исказила гримаса внутренней боли.

– Рассказывай, – приказал Алексей Петрович, выпуская из ноздрей и рта густое облако дыма.

– Папу арестовали, – тихо произнес Андрей, опуская голову.

– Давно?

– Неделю назад.

– Где?

– На работе.

– Дома обыск был?

– Нет.

– Не-ет? – удивился Алексей Петрович и тут же подумал с ужасом, что обыск не производили потому, что ждали его, Алексея Задонова, чтобы уж заодно. – Та-ак, – глухо произнес он и, сделав какое-то беспомощное движение рукой, зацепил трубкой за край плаща и уронил ее на землю. Подумал: «Не к добру» и зачем-то спросил: – Свидание с отцом давали?

– Нет, – испугался Андрей, поспешно наклоняясь за трубкой.

– А где он сидит?

– Не знаю. Мама ходила, но ей ничего не сказали. Сказали только, что идет следствие, а во время следствия свидания не положены.

– Что у тебя в институте?

– Было комсомольское собрание, – глухо ответил Андрей, глядя в сторону.

– И что?

Андрей вскинул голову, посмотрел с отчаянной смелостью на дядю, произнес почти по слогам:

– Я осудил своего отца и высказался за самое строгое отношение суда к его поступкам.

«К каким поступкам?» – чуть не вскрикнул Алексей Петрович, но под пристальным взглядом племянника смешался и принялся вновь раскуривать трубку.

– И сестра тоже, – добавил Андрей и вдруг глухо застонал и, уткнувшись в плечо Алексея Петровича, заплакал навзрыд, но через минуту пересилил себя и, отстранившись, попросил:

– Дайте покурить, дядя Леша.

Взяв трубку, несколько раз сильно втянул в себя дым, закашлялся. У Андрея это было первое большое горе и он не умел еще с ним управляться.

Алексей Петрович молча достал из сумки глиняную кружку, вытащил из бутыли пробку, налил до краев густого красного, как кровь, вина, протянул:

– Выпей.

Андрей принял кружку, осушил ее в несколько глотков, поблагодарил кивком головы. Алексей Петрович выпил тоже.

– Вы считаете, что я поступил неправильно? – спросил Андрей, глядя в глаза Алексею Петровичу своими цыгановатыми глазами.

– Не знаю, Андрюша, – ответил Алексей Петрович. – Честно тебе признаться, я не знаю, что в наше время правильно, а что нет. Если судить по газетам, то все дети отказываются от своих отцов-каэров. Да и жены тоже.

– Мама не отказалась, – хрипло выдавил Андрей и добавил: – Это она настояла, чтобы мы с Маринкой отказались. Она сказала, что папа в последние дни будто чувствовал, что его арестуют. Он и попросил маму, чтобы она, если это случится, так поступила, то есть посоветовала нам… Сказала, что своим отказом и осуждением мы хуже ему не сделаем, а если не откажемся и не осудим, то погубим себя…

– Да-да, все так просто: выгодно – не выгодно, – пробормотал Алексей Петрович.

– Вам хорошо говорить, дядя Леша: вы известный писатель. А нам что делать? – И, не дождавшись ответа, сообщил: – Я подал заявление, чтобы меня отправили добровольцем в Испанию.

– Туда посылают только специалистов, – заметил Алексей Петрович с горькой усмешкой: вот и племянник сует ему в нос его писательство. Не исключено, что когда-нибудь и собственные дети…

– А я на факультете изучаю минно-подрывное дело, – сообщил Андрей. – У нас есть такая спецгруппа. – Ну и всякое оружие… разумеется.

– Не спеши. Тебе надо закончить образование.

– Я понимаю. А только… Вы уж простите меня, дядя Леша… – И обреченно махнул рукой.

Все были дома. Разговаривали тихо, словно в одной из комнат лежал покойник. Мать заплакала, тычась мокрым лицом в шею сына, бормотала опасливым голосом:

– Алеша, ты все можешь. Сходи к Дзержинскому, скажи, что отец… они работали вместе… возьми грамоты ВЦИКа, награды… Скажи, что твой брат не виноват, что это все соседи… они только и делают, что вредят нам… они хотят отнять у нас дом… господь покарает их… Ле-евушка-ааа! – вдруг вскрикнула Клавдия Сергеевна и стала заваливаться на спину. Алексей Петрович едва удержал от падения ее большое рыхлое тело.

Общими усилиями Клавдию Сергеевну отнесли в ее комнату, положили на постель поверх покрывала. С ней осталась Маша и дочь Левы Марина, студентка мединститута.

Катерина, сильно постаревшая и осунувшаяся, смотрела с надеждой на деверя и молчала. Дети Алексея Петровича жались в углу. Подарки, привезенные из Армении, громоздились на столе, не вызывая ничьего интереса.