Жернова. 1918–1953. Книга шестая. Большая чистка

«Это» означало конец путешествию, практически же – и самой командировке. Он был сыт Арменией по горло. Больше месяца – и все одно и то же: горы, солнце, жара, камень, камень и каменные развалины прошлых эпох. Нет, и равнины есть, и сады, и что-то похожее на леса, и все в цвету, и воды вдоволь, и травы, случались прохладные дни, а иногда и просто холодные ночи, но все существо его было полно не этим, а совершенно противоположным, изнуряющим тело и душу безостановочным и бессмысленным движением под палящим солнцем среди равнодушных камней.

Что ни говори, а путешествия хороши и полезны лишь для тех, кто разнообразие и новые впечатления ищет вовне, а не в себе самом, настоящему же писателю надобно сидеть в своей норке и не высовывать из нее носа. Да и что русский писатель может написать об Армении, если он не натуралист, не географ, не археолог, не этнограф и прочая, и прочая? Свои впечатления? Впечатления усталого, замученного человека?

Конечно, в любой стране есть много чего удивительного, но это удивительное скорее раздражает своей непривычностью, – цивилизованностью или дикостью, не имеет значения, и не важно, кем ты себя считаешь, европейцем или азиатом, – а более всего тем обстоятельством, что в чужой мир с наскока не проникнешь, а внешние впечатления обманчивы и поверхностны, – Задонов знал это и по российской глубинке. Тут надо жить, тут надо искать общие корни и общее направление. А когда искать? И зачем? Кому это интересно, если это не интересно даже тебе самому? И не только не интересно, но и вредно, потому что нарушает в тебе нечто цельное, вносит в душу сумятицу, в результате из национального писателя ты превращаешься черт знает в какого.

Самое удивительное… нет, вернее сказать: ничего удивительного в том, что ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Некрасов, ни Толстой никогда не выезжали из России и потому-то остались ее истинно национальными писателями, а те, что ездили, там, за границей, больше теряли, чем приобретали. Взять хотя бы тех же Гоголя и Тургенева, Герцена и… и нынешних выскочек.

Но если однообразное «это» кончилось в реальности, то во сне оно продолжалось, повторяясь в самых нелепых положениях. То Задонов снова трясся в автомобиле, глотая серую пыль и изнывая от жары; то сидел за столом, выслушивая длинные тосты и поглощая обжигающую рот и желудок пищу, в которой перец, казалось, был самой главной, если не единственной, составляющей; то карабкался по скалам, чтобы увидеть горных баранов, точно без этого и Армения не Армения; то кого-то догонял, то от кого-то убегал и прятался, хотя в реальности этого не было, но, видать, существовало в подсознании.

Иногда ему казалось, что весь этот безудержный разгул его армянских коллег по перу вызван не его явлением в их древней стране, а той атмосферой страха и неуверенности в завтрашнем дне, которая докатилась сюда из Москвы. Правда, здесь почти не увидишь русского, а еврея не отличишь от армянина, но во всем остальном страна походила на какую-нибудь русскую глубинку, где не так много советской власти, как много власти отдельных и далеко не самых лучших человеков.

Раза два случалось так, что, заехав в селение, его спутники узнавали там что-то такое, отчего менялись их лица, голоса становились глуше, глаза тоскливее, а непременное праздничное застолье превращалось в поминки. Не обязательно было знать их язык, чтобы понять, что тут дело не в чьей-то естественной смерти, а в том, что нечто противоестественное вторглось в их жизнь, не считаясь ни с древней историей народа, ни с его культурой.

Задонов не спрашивал, чем вызваны эти изменения в поведении его спутников, а те изо всех сил старались показать, что ничего не случилось такого, из-за чего стоило бы расстраиваться и прерывать их веселое путешествие. Они любили свою каменистую страну, гордились ее прошлым и старались внушить эту гордость своему гостю. А гость умилялся их наивности, а они, в свою очередь, умилялись его умилением.

Но, слава богу, все позади. Еще несколько дней и – в Москву! Домой, домой, домой!

Тропинка над пропастью, по которой шел Алексей Петрович, вдруг кончилась. Он остановился в растерянности. До цели – горного села с цветущими садами, запахом молока и жареного мяса, – оставалось совсем немного, а впереди отвесная стена и ни одного уступа…

Сверху сыпались камни…

Алексей Петрович стоял под нависшей скалой, прижимаясь к ее горячему боку всем своим уставшим телом, и чувствовал, как гора вздрагивает от заключенных в ней чудовищных сил.

Вдруг в скале появилась трещина, из нее хлынула вода, но не холодная, а горячая. Ноги стали скользить, они не находили опоры, пальцы рук бесполезно цеплялись за каждую выемку и неровность, из-под ногтей сочилась кровь…

Камни со свистом пролетали мимо, глубоко внизу ухали, ударяясь о камни же, эхо злорадно хохотало, прокатываясь по ущелью. Еще немного – и он сорвется и полетит вниз…

И ни одной живой души окрест…