Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Ну, так уж и кишки… У нас отродясь подобного не водилоь, чтоб кишки то есть, — возразил Филиппу степенный Роман Кулыга. — Поглядим, как у других дела пойдут, которые в колхозе, а там уж и сами. Так-то оно лучше будет. Власть-то — она и сама шибко в крестьянском деле не разбирается, в смысле что правильно, а что, значит, наоборот. Позавчерась она, власть-то, за коммуны агитировала, вчерась — за тозы, нынче, вишь, за колхозы, завтрева ее ишшо на что-нибудь сподобит, а мы, стал быть, вертись. Погодить надоть — вот что я мыслю на сегодняшний текущий момент.

— Стал быть, погодить? — Филипп поднялся, опираясь кулаками в столешницу, исподлобья оглядел собравшихся. — Ну, годите, годите! А я годить не желаю. Не для того я в партию вступал в боевом двадцатом, чтобы все годить да годить. Этак мы коммунизма никогда не построим. Этак у нас все разворуют да растащат раньше, чем до коммунизма дело дойдет. Завтра же еду в Валуевичи, к Семену Гуревичу, пущай приезжает и мозги вам пропесочит. А я посмотрю-послушаю, что вы ему говорить будете.

— А и то же самое, что тебе, то и ему скажем, — ответил Роман Кулыга. — Нешто мы Семена не видывали! Эка пуп какой выискался! Давно ль по лужам верхом на вице скакал, а уж куда-а — чи-ин! Прямо нарком, не меньше… едри его в корень!

Расходились молча, хмурив лбы, друг на друга не глядючи. На деревню уже опустилась ранняя декабрьская ночь, тускло светились в окнах огоньки, лениво перебрехивались собаки, пахло кислыми щами, квашней, дымом. Под ногами скрипел снег, небо висело над головой высокой серебрянотканной полстью, косорожая луна выглядывала из голубого морозного воротника, щурилась подслеповато туманным взором.

Филиппу еще не приходилось принимать серьезных решений, он постоянно чувствовал раздвоенность в себе, мучился. И вообще, лишь став секретарем партячейки, почувствовал ответственность не только за себя, но и за других, за всю страну и, можно сказать, за мировую революцию в целом. Но как эту приобретенную им ответственность донести до других — вот в чем вопрос. Теперь-то Филипп понимал, что его поход к Гудымам был не только напрасным, но и вредным: подумают еще, что он хотел с ними посоветоваться, как, бывало, советовались с их отцом, Аверьяном Гудымой. Но Аверьян, хотя и гнул свою кулацкую линию, однако и про деревенских не забывал, понимая, что ему, его детям и внукам жить рядом со всеми, и не резон отделять себя от других. А сыновья его не такие: жадны, упрямы, ни с кем не считаются, прут на рожон. Не явно, но и не слишком таясь. Невдомек, видать, им, что рано или поздно свернут им шею, как сворачивают в других местах. Сидели бы ниже травы, тише воды, ан нет…

Филипп шел по улице, курил, мысли скакали с одного на другое, ни на чем не задерживаясь: не привык еще Филипп думать, не о чем таком было думать ему до сих пор, все шло по заведенному обычаю, все еще до него было продумано и решено, и в армии за него тоже думали, ему оставалось лишь повиноваться. А вот стал секретарем — пошли в голову всякие мысли, но все как-то враскоряку, все как-то с пятое на десятое.

Не заметил Филипп, как оказался на краю деревни, у пяти старых сосен. Тихо стояли они, задумчиво. Их кривые, мохнатые лапы облеплены густым искристым инеем, и даже в безветрии о чем-то тихо шепчутся сосны, взирая свысока на все, что мельтешит внизу и окрест. В лунном свете тускло серебрились две извилистые колеи, наезженные в снегу санями, стекали под откос, будто в молоко; вдоль них темнели седые бороды потерянного с возов сена. Даль мерцала осиновым бором и ольшаником вдоль реки, гривой высокого сосняка. Вспомнилось, как в двадцать первом шли обозом к мельнице, провожая брата Гаврилу на новое жительство, как обмывали новоселье и новоиспеченного мельника. И вот ни Гаврилы, ни мельницы, вся семья его поразлетелась кто куда.

А казалось, что жизнь та устраивается на долгие годы, чуть ли не на века.

Сзади захрумкало под чьими-то тяжелыми ногами, Филипп, не оборачиваясь, сунул руку в карман полушубка, нащупал рукоять нагана, взвел курок, напрягся в ожидании. Хрумканье снега прекратилось, и голос Игната Гудымы произнес:

— Не пужайся, секретарь: это я, Игнат.

— А я и не пужаюсь, — медленно повернулся на голос Филипп. — Чего мне пужаться-то? — И увидел Игната в десяти шагах от себя, широкого, как та скирда посреди луга.

— Оно, конечно, так, — согласился Игнат, подходя почти вплотную, — а только нынче времена такие, что и не знаешь, кто сзади тебя стоит: враг или друг.

— Ну, я-то, положим, знаю. Да и ты тоже.

— Я не о нас с тобой. Я вообще. — Помолчал, спросил: — Ты чего приходил-то нынче?

— По душам поговорить хотел.

— Со всеми или только со мной?

— С тобой, как ты есть старший в семье после батьки твоего Аверьяна.

— Ну, говори.

— Расхотелось.