Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

На пленуме горкома Хрущев, с одной стороны, не жалел красок, чтобы показать работу возглавляемого им райкома наилучшим образом, потому что сам себя не похвалишь, от других не дождешься; с другой стороны, выдвинул перед горкомом столько проблем, которые усилиями района решить невозможно, что одно их перечисление заняло половину доклада. Но он не только выдвигал проблемы, но и показывал пути их устранения в масштабах города и области, и даже в масштабах страны. Его доклад неоднократно прерывался аплодисментами, что на заседаниях горкома случалось крайне редко, — разве что в тех случаях, когда выступает сам товарищ Каганович. И ни то чтобы члены горкома ничего об этих проблемах не слыхивали, скорее — наоборот. Зато никому из них в голову не приходило, с какого бока к этим проблемам подступиться, потому что так много пришлось бы перетряхивать и переделывать по всей стране, что от одной только мысли об этом у руководящих товарищей опускались руки… даже не успев подняться.

Здесь же, на пленуме горкома, Хрущева избрали в члены горкома, а затем — по настоянию Кагановича — и секретарем, отвечающим за промышленность и строительство.

Домой Никита Сергеевич шел пешком, благо дом был недалече от горкома партии. Шел по Тверской, поглядывал по сторонам, привычно отмечая, где что не так и как это изменить к лучшему. А давно ли был вокзал, извозчик, езда по Москве в незнаемое, затем промакадемия имени товарища Сталина, борьба с уклонистами, леваками и праваками, один райком, другой — все промелькнуло, точно верстовые столбы на ухабистой дороге, но его не только не растрясло, а — наоборот! — закалило и, можно сказать, подняло на такую гору, что глянешь вниз — и страшно становится, как высоко он забрался. Тем боле что отсюда, сверху, прошлое кажется таким мелким, таким незначительным, как и прошлые его желания и мечты. А задерешь голову вверх — вот они облака, протяни руку — и самого господа бога можно ухватить за бороду. Но это в том случае, если удержишься на этой высоте. Ведь многие другие, о ком он когда-то думал с благоговением, не удержались, хотя, казалось, сидели наверху крепко. А где они сегодня? То-то и оно. Но ведь и сам можешь не удержаться, а сверху падать, скатываться под гору — это ж сколько шишек придется набить! Да шишки — что, шишки — пустяки! Без головы можно остаться — вот чем все это обернется. Не повернуть ли назад, пока не поздно?

Но — нет! Чего об этом думать? Тем более что повернуть назад не менее страшно, чем идти вперед. Так пусть все идет так, как идет. Да и противиться подъему наверх он не может, хотя особо туда и не стремится — само несет. Его всегда несло. Куда-нибудь, бог даст, да вынесет.

Жена встретила ожидающим тревожным взглядом.

Никита Сергеевич бодренько улыбнулся ей, чмокнул в щеку, стал раздеваться, пожаловался:

— Есть хочу, как сто волков.

— Ужин давно тебя ждет.

— Как дети?

— Нормально. Спят уже.

— С детьми почти не вижусь, — посетовал Никита Сергеевич. — Да и вспоминаю о них, как вот сейчас, лишь увидев на вешалке их одежку. Просто беда.

— Ничего, что ж тут поделаешь, — утешила Нина Петровна, сопровождая мужа в ванную комнату.

Никита Сергеевич умылся, причесал свои редкие волосы, прошел в столовую, сел за стол, попросил:

— Налей-ка мне рюмашечку. И себе тоже. Вспрыснем мое новое назначение.

Он выпил водку, Нина Петровна лишь пригубила, спросила:

— Как прошло?

— Нормально. У Лазаря всегда все проходит нормально. Он свой горком-обком вот так держит, — и Никита Сергеевич сжал свой кулак и слегка потряс им над столом.

— Так и надо: народ у нас власть только тогда уважает, когда она держит его в кулаке, — заключила Нина Петровна, смолоду имеющая склонность к философским умозаключениям.

— Это верно, — согласился с ней Никита Сергеевич и принялся за котлеты с жареной картошкой.

Глава 4

Филипп Мануйлович, один из сыновей Василия Мануйловича, Чумного Василия, как звали его в деревне, сбежал с крыльца бывшего Аверьяна Гудыминого дома, где с недавних пор разместился деревенский совет, на ходу нахлобучил на голову шапку и, не застегнув черного полушубка, стремительно зашагал по улице в верхний конец деревни. Под его подшитыми кожей валенками истошно визжал снег, вокруг головы набухало и таяло белое облачко пара. Мороз щипал его крючковатый нос, хватал за красные оттопыренные уши, но Филипп не чувствовал мороза — ничего кроме злости и безудержной решимости.

"Я им покажу, — думал он, сузившимися серыми глазами щупая черные глыбы засыпанных снегом изб, их разрисованные морозом окна. — Они у меня попляшут! По всей стране колхозы… это самое, в волости, почитай, процентов пятьдесят, а у нас в Лужах… А у нас даже партийцы — и тех не только на колхоз, на товарищество по совместной обработке земли не подымешь. А почему? А потому, что Гудымины выпоротки народ застращали, нашептывают по углам… Ну, я им, сукам кулацким!.."