Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Собрались, значит… Заговорчики-разговорчики? Пока совецка власть думает-решает, чтобы подобру-поздорову… А вы, значит, так — втихую… И ты, батя, с ними… Не промахнись гляди!

Вскочил отец, уронив табурет, взвизгнул, выставив вперед седую всклокоченную бороду и такой же, как у сына, крючковатый нос, понес по кочкам:

— А ты кто такой есть, чтоб за своим кровным батькой доглядать! Кто ты такой есть, чтоб людям мешать, это самое, сурьезные разговоры разговаривать! Что ты из себя представляешь, ядрена вошь! Да я, как есть твой кровный родитель, выпороть тебя могу перед всем честным миром очень даже с превеликим удовольствием! Эва, разнуздались! Эва, моду завели старикам указывать, как им жить! Да ты, поганец… Да я тебя, в душу твою мать! — топал ногами Чумной Василий, все более разъяряясь и нашаривая свою клюку дрожащей от возбуждения рукой.

Филипп, набычась, следил за отцовой рукой, которая все ближе подбиралась к толстой дубовой палке с массивным набалдашником, прислоненной к ножке стола. Он знал своего отца, недаром прозванного на деревне Чумным Василием: тот, как только овладеет своей клюкой, не преминет ею воспользоваться. А такой дубинкой и покалечить можно.

И точно, едва клюка оказалась в батькиной руке, как он, перехватив ее за тонкий конец, тыча ею перед собой, шагнул к сыну, но его попридержал единственной своею рукой Митрофан Вулович, ему на помощь пришел один из Микуличей, они прижали чумного Василия к лавке, вырвали клюку, а он брыкался, визжал и брызгал слюной.

Варвара метнулась меж ними и Филиппом, раскинула руки, как наседка крылья, замолотила змеиным своим языком:

— Вы чо, нечистые силы! Человек в гости пришел, ему выпить, может, приспичило, а они, замест того, чтобы здрасти вам и прошу откушать чем бог послал, палкой замахиваться… А ну гэть до места! А то возьму ухват, так отвалтузю, что забудете, как в моем доме агитации устраивать! — И все теснила Филиппа к двери могучим задом, не давая рта ему раскрыть, сама же толкнула дверь ногой, и таки вытеснила его в сени, дверь за собой захлопнула с треском и, тесня его уже к выходу высокой грудью, выговаривала с явной издевкой: — А ты, секлетарь, опрежь посыльного посылай, что идешь, мол, в гости, а то вишь, как честных людей переполошил. Как бы батьку твово родимчик не хватил. Упаси бог!

Филипп даже не заметил, как оказался на крыльце перед закрытой дверью. Его распирала такая ненависть, что трудно было дышать. Он рванул воротник косоворотки, снял шапку, вытер ею взопревшее лицо, снова нахлобучил шапку на голову, только после этого сбежал с крыльца и вздрогнул, остановился: в двух шагах от него, взметнув на воздух снежную пыль, вырос громадный, как медведь, пес, замолотил в воздухе толстыми лапами, натягивая цепь, зашелся в хриплом, придушенном лае. Филипп с минуту смотрел в его красную пасть, на белые с желтизной громадные клыки, в налитые кровью глаза, потянул из кармана наган, но вовремя опомнился, выругался и зашагал по дорожке к калитке.

Глава 5

Филипп возвращался в совет с уже готовым решением, но, вновь очутившись среди своих товарищей, об этом решении промолчал. Заняв председательское место, заговорил о другом:

— Пока вы тут воду в ступе толочите, кулачье не дремлет, подбивает народ супротив совецкой власти, настраивает деревню супротив колхозов и нашей с вами большевицкой партии, — с убежденностью бросал он слова в тесную кучку притихших односельчан. — Я только что от Игната Гудымы. Там все его братья, однорукий Митрофан, мой батька и еще четверо: Кузьма Полович, его брат Савелий, оба Микуличи. Вся шайка-лейка. Того и гляди завтрева зачнут коммунистов и активистов рвать на куски. Что, я вас спрашиваю, будем свои шеи подставлять? Или что?

Одиннадцать активистов и трое коммунистов опустили головы в тяжелом раздумье. Лишь Касьян Довбня, сидящий рядом с Филиппом за председательским столом, пошевелился и прохрипел своим порченым горлом:

— Заарестовать их надоть и в темную. А что? — И с вызовом в глазах, в которых мерцающими огоньками метался страх, посмотрел на однопартийцев и активистов.

— Заарестовать всегда не поздно, — промычал Иван, самый младший из многочисленных Половичей, недавно вернувшийся со службы в Красной армии, женившийся и отделившийся от отца. — Заарестовать — это не выход. Мы вон сами, вроде как сознательные считаемся, и то не можем никак договориться промеж себя, а чтобы всей деревней… Тут надо агитацию развернуть, чтоб дошло до каждого, а уж потом…

— Чего потом? Чего потом? — взорвался Филипп. — Сколько может это потом продолжаться? Сколько можно на Гудымов оглядываться? Привыкли, понимаешь ли… А совецка власть ждать не может! Время у нее на это дело не отпущено! Мировой имперализм и внутренний его, так сказать, союзник в лице кулаков и подкулачников не дремлют, они свою агитацию ведут днем и ночью. Дождемся, говорю, что нам кишки выпустят и брюхо половой набьют…