Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Матову хотелось рассказать им, таким милым и хорошим товарищам, что он чувствует и как он понимает свое отношение к ним и ко всему миру, но что-то удерживало его, и он лишь загадочно улыбался, поглядывая то на одного, то на другого. Ему нужен был какой-то толчок, чтобы заговорить, но все были заняты собой, на всех лицах читалась усталость и безразличие. И глаза Матова тоже потухли, лишь на лице его, будто приклеенная, все еще держалась загадочная улыбка.

Первым встряхнулся Левкоев. Он вынул из кармана большие часы, щелкнул крышкой, глянул на них и покачал головой. И все взводные, заметив это его покачивание, зашевелились и принялись застегиваться, ожидая приказаний.

— Ну, поели-попили, отдохнули, теперь по коням! — произнес Левкоев будничным голосом. — И чтоб мне… — голос его зазвенел металлом, — чтоб мне все один к одному!

Взводные поднялись, молча оделись и друг за другом покинули командирскую хату.

Глава 19

Метель бесновалась все так же. Матов повернулся спиной к ветру, поднял воротник шинели и застегнул наушники буденовки под подбородком. Некоторое время он шел вместе с Колобком, вернее, тот шел за ним следом, потом Колобок что-то прокричал сквозь ветер, и Матов остался один.

"Нет, — думал он, шагая против ветра, — я не прав. Свести сложное явление к чему-то элементарно простому — это значит вернуться к Библии. Это там все сводится к тому, чего бог захотел, то и случилось. Но если бы люди удовольствовались этим рассуждением, они бы так и остались жить в пещерах, и никакого стремления к справедливости и счастью не было бы, науки не было бы, искусства тоже не было бы, а было бы… Не знаю, что было бы, но я этого не хочу. Следовательно, я должен учиться, чтобы уметь понимать сущность сложных явлений и объяснять их простым и доходчивым языком".

Еще через полчаса девять саней выехало из хутора по трем направлениям сменять патрули.

Когда примерно через час Матов со своими замерзшими красноармейцами вернулся назад, они у первой же хаты чуть ни въехали в конный обоз, запрудивший всю улицу. Сквозь вой метели слышались гортанные крики мужчин, плач детей, блеяние овец, чьи-то команды то на русском, то на чужом языке, ржание лошадей, лай немногих оставшихся на хуторе собак, и над всем этим прерывистый колокольный звон, звучавший в ушах Матова так тревожно, будто этот непрерывный звон сбирал бойцов на отпор вражескому нашествию.

Кое-как протиснулись к своим хатам, но и возле них сновали в метели люди, закутанные в башлыки до самых глаз, слышались крики и, похоже, ругань.

Матов соскочил с саней и столкнулся с каким-то человеком в бурке, в папахе. Человек зыркнул на него черными глазами, что-то сказал злое, презрительное и пошел прямо на Матова, явно не желая уступать ему дорогу.

— Что здесь происходит? — спросил Матов, не двигаясь с места. — Кто вы такие?

— Моя — Ичкерия, моя — Чечня! — выкрикнул человек, сорвал с лица башлык, и Матов увидел бородатое лицо. — Иды свой Русия! Иды, урус, шайтан! — обернулся к толпящимся возле саней людям, что-то крикнул по-своему, и от саней отделились двое, тоже в бурках, тоже укутанные в башлыки и решительно направились в сторону Матова.

"Вот черт! — подумал Матов, не зная, что делать, а потом повернулся и пошел в хату, сделав вид, что все идет как надо и никаких поводов для конфликта нет и быть не может.

В хате все было вверх дном. На печи, по лавкам сидела орава ребятишек, мал мала меньше, еще укутанных в какие-то немыслимые тряпки и клевавших носами; на полу валялись узлы, стояли корзины и большой черный сундук. За столом сидела старуха лет восьмидесяти, сухая, как стручок, повязанная несколькими платками, и тупо смотрела прямо перед собой. Из комнаты, в которой спал Матов, вышла женщина лет под сорок, тоже худющая, очень похожая на старуху, и злыми глазами уставилась на взводного. Воняло мокрой кожей, мочой, еще чем-то, Матову совершенно неизвестным, не русским.

— Здравствуйте, — сказал Матов, стаскивая с головы буденовку. — С приездом вас на новое место.

Ему никто не ответил, старуха что-то проворчала злое, женщина круто повернулась и скрылась в комнате.

В это время за спиной комвзвода открылась дверь, вошли четверо мужчин в бурках и папахах, остановились в дверях, будто намериваясь Матова отсюда живым не выпустить. Но вслед за ними ввалилось странное существо с тюком на спине, молча растолкало мужчин, сбросило тюк посреди кухни, и Матов увидел девку-горбунью, усатую и крючконосую.

— Я только возьму свои вещи, — извиняющимся тоном произнес Матов. — А вы тут устраивайтесь.

— Твой барахло в сарае, урус, — зло бросил на приличном русском языке тот, с кем Матов столкнулся во дворе. — Там и твой кунак. Иды, урус, туда, мы здэс жить будэм.

Снова распахнулась дверь, вошел, пригнувшись, еще один горец в бурке, отряхнулся, сбросил бурку на какой-то узел, туда же полетели папаха и красный башлык, и перед Матовым предстал человек, на горца совсем не похожий, то есть русоволосый и круглолицый, но в чекмене и черкеске, в красной рубахе, на наборном поясе кинжал и кобура с наганом.