Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Действительно, о чем таком волноваться? Он что, Германию не видел? Немцев не знает? В технике их хваленой не разбирается? Все он видел, знает и во всем разбирается. Иначе бы его не послали. И не нужно поэтому изводить себя беспочвенными страхами. Но как Петр Степанович себя ни уговаривал, он все-таки продолжал нервничать и изводить себя. Иногда ему даже начинало казаться, что он за годы войны и революции не только забыл немецкий язык, но и страшно отстал от передовой технической мысли, что немцы всучат ему какое-нибудь старье, а когда он вернется домой, его обвинят в том, что он сделал это преднамеренно, и тогда уж тюрьмы не миновать…

Видя, как нервничает и не находит себе места Петр Степанович, хотя и старается это скрыть, нервничала и не находила себе места и Вера Афанасьевна, а в результате все усилия ее деятельной натуры сводились к тому, чтобы как можно чаще и обильнее кормить своего мужа. Она то пичкала его домашними пирожками с капустой, то деревенской колбасой, то крутыми яйцами, и постоянно бегала к проводнику за чаем. Петр Степанович ел, пил, не чувствуя ни сытости, ни вкуса пищи, потом шел в коридор покурить, заводил разговоры с другими командированными, но все как-то ни о чем, все о пустяках, еще больше боясь на людях выказывать свои страхи и неуверенность, стараясь избегать разговоров о политике.

Глава 2

Не меньше, чем Петр Степанович Всеношный, нервничал в этом же самом вагоне, но в другом купе, другой человек — Александр Егорович Ермилов. Он ехал до Берлина, только не под своей фамилией. Теперь его звали Жаном Полем Лемье, который значился коммерсантом из Бельгии, будто бы ездившим в Россию изучать тамошний рынок и возможности открыть свое дело. Как ему сказали на Лубянке, Жан Поль Лемье существовал на самом деле, он действительно когда-то, еще в начале двадцатых, наезжал в Россию, затем заразился и умер от дифтерии в Сибири, что Ермилов очень похож на него, а на тот случай, если его начнут трясти основательно, Ермилову сделали операцию аппендицита и даже посадили под левый сосок груди родинку, каковые — шрам и родинка — имелись у покойника.

Сегодня в господине Лемье даже Лайцен с трудом узнал бы товарища Ермилова: черная окладистая бородка, усы и длинные волосы делали его похожим на французского художника-импрессиониста. И даже чуточку то ли на еврея, то ли на цыгана, если бы не широкоскулость и полуазиатский разрез глаз. При этом и борода с усами, и волосы были подлинными, выращенными Ермиловым за последние месяцы.

Господин Ермилов-Лемье занимал все купе и поэтому мог позволить себе курить, не выходя в коридор. Он то пялился в окно, как и положено пассажиру поезда, то валялся на мягком диване и смотрел в потолок. Картины, мелькавшие за окном, отвлекали от всяких мыслей и клонили в сон: за окном все было знакомо до мельчайших подробностей и неинтересно. А что до того, что это наша земля, но и не наша в то же время, так это не волновало: поднимется Мировая Революция — и все земли от края и до края станут нашими. Потолок же, наоборот, не отвлекал ни от чего. Более того, на нем, на потолке, как на экране немого кино, возникали всякие картины, среди них и такие, которым лучше бы не возникать.

Со стороны лицо Ермилова казалось безмятежно спокойным. И лишь глаза выдавали его волнение: они то сужались и становились холодными, то будто заволакивались дымкой. Но нервничал и переживал господин Лемье-Ермилов не за себя и предстоящее ему задание, а за Галину Никаноровну, потому что не был уверен, что Лайцен через своих ищеек не узнал, куда исчезал по ночам Ермилов из общежития трикотажной фабрики и откуда возвращался под утро.

Вроде бы Александр Егорович принимал все меры предосторожности, но ведь Лайцену достаточно того, что однажды Ермилова видели сидящим в библиотеке рядом с какой-то женщиной, в то время как имелись совершенно незанятые столы, а выяснить, кто она такая, для Лайцена не представит никакого труда. Дальше следовало посадить своего наблюдателя напротив подъезда ее дома, засечь Ермилова — и вот уже в руках у Лайцена ниточка, за которую он может дергать своего подчиненного в нужное время и с нужной силой. А господину Лемье очень не хотелось, чтобы его дергали. Тем более ему не хотелось, чтобы такой ниточкой стала Галина Никаноровна.

Ермилов лежал на мягком диване и думал не о предстоящем выполнении задания, а о женщине, которая осталась в Москве, пообещав ждать его как угодно долго. Он с незнаемым доселе умилением вспоминал ее маленькую комнатку, каждый предмет обстановки, каждую вещицу, которую она трогала своими тонкими руками, и ему уже не хотелось в Берлин, а хотелось вернуться в Москву, очутиться в этой милой комнатке, посадить Галину Никаноровну… нет, Галочку себе на колени, дышать и дышать запахами ее тела.