Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Мы с тобой так привыкли бояться и не верить в будущее… — произнес Петр Степанович и замолчал, глядя, как за окном поплыли станционные постройки и прозвучали первые, еще осторожные, перестуки колес на стыках рельсов, точно и сам поезд не верил, что ему дали зеленый свет. И только тогда продолжил: — …да, привыкли бояться и не верить, так что нам понадобилось время, чтобы привыкнуть к новой жизни и поверить, что мы не лишние в своей стране.

Вера Афанасьевна согласно покивала головой, в который раз подумав, какой у нее умный и необыкновенный муж, что ей самой никогда бы в голову не пришли такие умные мысли, а уж так складно эти мысли выразить вслух — и говорить нечего, что ей ужасно повезло с замужеством… и вообще в жизни. Жаль только, что детей пришлось оставить в Харькове, у тестя со свекровью, хотя лучше было бы у родителей Веры Афанасьевны, в деревне: там и сытнее, и спокойнее.

— Дальше все пойдет нормально, — продолжил Петр Степанович, успокаивая свою жену, никогда до этого не покидавшую Харькова. Но успокаивал он не столько ее, сколько самого себя, повторяя эти слова всякий раз, едва они преодолевали очередное препятствие, выражавшееся то в получении каких-то документов или справок, то в переездах с места на место. — Да, пойдет все нормально, — повторил он и пояснил: — Мы теперь на государевой службе и нас никто не смеет тронуть даже пальцем.

Едва миновали советско-польскую границу, как Петр Степанович и Вера Афанасьевна уставились в окно и жадно стали вглядываться во все, что попадало в поле их зрения. А за окном проплывали уже чужие земли. То есть не то чтобы совсем чужие, потому что на этих землях жили белорусы и русские, оказавшиеся под властью белополяков, но уже и не свои, советские, а бывшие российские. Земли эти ничем от своих не отличались: все те же лоскутные поля и убогие деревни под соломенными крышами, березы и сосны, ивы и ольха, тихие речушки, еще покрытые льдом. Впрочем, здесь было теплее, чем в Москве, на возвышенных местах уже виднелись проталины, на них копошились грачи, они же провожали поезд, сидя на телеграфных проводах вдоль дороги. И было почему-то жаль Петру Степановичу и Вере Афанасьевне эти деревушки, эти поля и даже грачей, — жаль, что они теперь не свои, а чужие, что не живут с советской Россией одной с нею жизнью, как и положено быть, хотя супруги никогда в этих местах не бывали, здесь нет ни родственников их, ни знакомых. А вот поди ж ты…

Вера Афанасьевна… так она даже всплескивала время от времени пухлыми ручками и горестно вздыхала, едва заметит какую-нибудь деревушку, а пуще всего — при виде мужика или бабы, понурых кляч, стоящих у полосатого шлагбаума в ожидании проезда поезда: больно уж жалкими казались ей и эти деревни, и эти люди, и даже их клячи, хотя свое выглядело ничуть не лучше.

Впрочем, Петр Степанович долго предаваться непонятным и несвойственным ему чувствам не мог. В отличие от жены его занимали совсем другие мысли и чувства.

Петр Степанович ехал в Эссен. Там он должен встретиться с представителем советского торгпредства, получить от него окончательные инструкции, а уж оттуда, из Эссена, путь его лежал в Дюссельдорф, Кельн и другие промышленные города Германии, где в обязанности Петра Степановича входило посещать машиностроительные заводы, отбирать по списку оборудование и станки, проверять их и давать добро на отправку в СССР.

Работа, если разобраться, не такая уж сложная, но ответственность, ответственность — вот что постоянно внушали ему в каждом московском кабинете, так что Петр Степанович, раньше не боявшийся этой самой ответственности, теперь почему-то волновался и казался сам себе не слишком соответствующим предъявляемым к нему требованиям.

Конечно, если бы не тот злополучный арест по делу о вредительстве, если бы не ужас, осевший в душе Петра Степановича после беспрерывных многочасовых допросов, когда приходишь в отчаяние от невозможности убедить следователей, что он совсем не тот, за кого они его принимают, что их обвинения — чистейшее недоразумение и вздор, что он даже в мыслях не держал ничего подобного, хотя что-то все-таки и держал, но такое пустяковое и нереальное, что и говорить не о чем, тем более что знать о его мыслях они не могли, а если и догадывались, то исключительно потому, что он почти ничем от других спецов не отличался, то есть дальше ворчни на советскую власть и вздохов по прошлому не шел и идти не мог, хотя в том прошлом тоже хватало всякой дури, а хотелось, чтобы ее было поменьше, и говорили об этом не стесняясь, но в кутузку за это не тянули… — так вот, если бы не все пережитое Петром Степановичем совсем недавно, то он бы никаких волнений сейчас не испытывал.