Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Ты ничего не понимаешь, детка моя! Тебе кажется одно-другое, мне кажется третье-четвертое. То, что нам кажется, это и есть правда. Другой не придумали. Да-да-да! — воскликнул Маяковский, заметив недоверчивый взгляд женщины, пытаясь вернуть этому взгляду былую нежность. — Именно это правда и только правда — что кажется! А что мы думаем — сплошная ложь!

Маяковский говорил, убеждая не столько Нору, сколько самого себя, что он действительно любит эту ветреную, глупую женщину, что без нее не сможет прожить ни дня. Легко поддаваясь самовнушению, он уже не представлял себе, что будет, если Нора уйдет… А там, у подъезда, топчутся двое. Не век же они будут топтаться, чем-то их топтание должно закончиться… Ведь когда-то почти так же топтался у подъезда Пушкинского дома Дантес… А еще Эльберт с его беспардонной навязчивостью и наглостью… И унижения в Раппе… И неожиданный отказ напечатать в журнале его портрет в связи с двадцатилетием литературной деятельности… А в ушах свист и улюлюканье на последнем вечере поэзии…

— Для меня ты — единственное спасение, все, что осталось в этой жизни, — продолжал убеждать он себя и Нору, тиская руками ее колени, ища слова, настолько пропитанные трагизмом, что за ними уже ничего не может быть, кроме столь же трагических стихов…

Впрочем, трагические стихи уже были — в "Облаке в штанах"… и много где еще… Все уже было…

Заглядывая в глаза Норы широко распахнутыми глазами, страдальчески кривя губы, он торопливо нанизывал слова на невидимую нить:

— Если ты уйдешь — это смерть! Лучше возьми и сама… убей… своими руками… чтоб всему конец — и ничего, ничего… пустота…

Он не вкладывал в слова ничего конкретного, чувствуя, как отчаяние захлестывает мозг, не находя выхода. Так не хотелось все начинать сначала, чего-то искать, кого-то ждать, от кого-то зависеть, то есть еще и еще повторять опостылевшее пройденное. Да, все было, все уже было. И не раз. И каждый раз приводило к пустоте.

Дверь открылась, на пороге возникла темная изогнутая фигура невзрачного человечка, и человечек этот, сильно картавя, будто издеваясь, произнес:

— Я дико извиняюсь, но я вам пкгинес заказанные книги…

— Пшел во-он! — тихо, но с такой ненавистью выдохнул Маяковский, что человечек отшатнулся и тут же захлопнул дверь.

Маяковский рывком вскочил на ноги, кинулся к двери, закрыл ее на ключ, ключ сунул на книжную полку, вернулся к Норе, но на колени не встал. Да и Нора уже стояла на ногах. Поморщился, мучительно вспоминая сказанное.

— Да, лучше убей меня сама, — с еще не погасшей ненавистью повторил он, заглядывая Норе в глаза и не находя там ни сочувствия, ни любви, одну лишь скуку.

И тогда какая-то темная сила овладела им, и он, не задумываясь над тем, что делает, сунул руку в задний карман своих штанов, вынул маленький револьвер, сбросил флажок предохранителя и, вложив револьвер в руку Норы, приставил ствол револьвера к своему левому боку — напротив сердца.

Еще можно было остановиться, не доставать револьвер, не сбрасывать предохранитель, не вкладывать, наконец, револьвер в руку Норы, но темная сила неумолимо подталкивала и вела, окутывая душу звенящим на все голоса и возносящим в беспредельность отчаянным восторгом. Тело исчезло, исчезли стены, мебель, даже Нора — и та исчезла. Еще немного и… он оторвется от земли и воспарит среди облаков — и ни забот, ни мучительных разочарований…

Но тут сквозь плотное, звенящее облако восторга пробился пронзительный вопль страха, как пробивается вопль трубы сквозь густое стаккато множества скрипок: "Что ты делаешь!? Остановись: ведь патрон в канале ствола! Она — дура: может выстрелить!" Но вопль был далеким, едва различимым среди возносящего звона. Чувствуя, как противный холодок все-таки сжал на мгновенье сердце, боясь, что он разрушит возносящее облако восторга, Маяковский решительно и зло бросил:

— Твой отказ и убийство — одно и то же…

Нора не отшатнулась, не отбросила револьвер, она лишь глянула на Маяковского широко раскрытыми от изумления глазами, палец ее нащупал спусковой крючок, удобно лег в его серповидный прогиб… В ее будущей роли, которую она репетировала под руководством Немировича-Данченко, была почти такая же сцена, был револьвер и револьвер этот должен был выстрелить… но не в ее руках, а там, за сценой… ударом палки о лист фанеры…

* * *

И револьвер выстрелил…

Впрочем, выстрела никто не слышал: так, будто чем-то обо что-то стукнули. Или что-то упало. Мало ли что. Даже тише, чем в театре. В театре удар по фанере за кулисами звучит куда сильнее и всегда пугает своей неожиданностью. А тут так себе — хлопушка.

Но Маяковский вдруг всхлипнул и с изумлением уставился на Нору, хватая ртом неподатливый воздух.

— Всё, — произнес он тихо, одними губами. И еще раз: — Всё.

И запрокинул голову. Тело его повело, он попытался удержать его, хватая руками воздух. Не удержал и рухнул ничком, ударившись о кушетку. Захрипел…