Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Так ворочая в голове случайные и не случайные мысли, Маяковский стал собираться к Полонской и Яншину. Лучше бы, конечно, ни о чем не думать. Но не думать не мог. В мыслях жил, мысли — его реальный мир, в котором он выступал единственным героем и действующим лицом. Все остальные и все остальное — лишь повод для размышлений о себе самом. Правда, действительность слишком часто входила в противоречие с его мыслями о ней и о себе, и чем непримиримее были противоречия, тем яростнее поэт Маяковский защищал свои мысли.

Убедить себя в чем-то трудно, но разубедить еще труднее. Сейчас как раз наступил тот мучительный период в его жизни, когда все существо его приготовлялось к смене представлений. Женщины в таких случаях бывали для него тем маленьким, но весьма уютным мирком, в который он убегал от действительности, от своих мыслей о ней, где не так болезненно происходила смена одной кожи на другую. На сегодня, увы, рядом не оставалось никого, кроме Норы — Вероники Полонской…

«В норке сидит Нора, с ней я буду скоро… с ней поеду в горы… с ней… споры-оры-помидоры… Тьфу ты, черт!»

Глава 27

Яншин и Полонская только что встали, ползали по комнате весенними мухами: не выспались.

— Я так боюсь сегодняшней репетиции, — говорила Нора томным голосом, вздыхала, заламывала руки.

Яншин знал, что жена его не столько боится репетиции, сколько престарелого Немировича-Данченко, который терпит Нору исключительно потому, что ее настоятельно рекомендовали ему члены реперткома, а среди них особенно настойчиво — Агранов. Вот уж вездесущая бестия!

— Будь повнимательней, — равнодушно посоветовал он жене. — Постарайся прочувствовать его требования…

— Ах, боже мой! — воскликнула Нора. — Вечно ты со своими наставлениями! Ты не хочешь понять, что Немирович просто-напросто придирается ко мне, придирается как… я даже не знаю, как! — возмущалась она, капризно поджимая губы, играя большими глазами.

Под окном просигналил автомобиль. Яншин раздвинул занавески, выглянул, увидел, как из такси выбирается громоздкая фигура Маяковского. Принесла этого бегемота нелегкая. Уж хоть бы решили они с Норкой что-нибудь определенное: там или здесь. Не жить же им втроем, как Маяковский до сих пор жил — или живет — с Бриками. А главное — с лестницы не спустишь: экий мордоворот. Да и в ГПУ у него приятель на приятеле. И сам, поговаривают, ходит в секретных сотрудниках. А вот ему, Яншину, не предлагают… И — слава богу. А может, и не слава.

— Иди, встречай своего Вола, — буркнул Яншин и пошел на кухню ставить чайник.

— Ах, господи! У меня так болит голова! — воскликнула Нора и кинулась к зеркалу приводить в порядок лицо и прическу.

Маяковский вошел в маленькую комнату и сразу же заполонил ее всю своим огромным телом. От его трубного сморкания дребезжала в буфете посуда. Он сел на стул, уставился на Полонскую мрачными глазами. Понимал: надо что-то говорить, а говорить почему-то не хотелось. Может, оттого, что отвлекал резкий запах духов, а может, у него сегодня совсем другое зрение, и все видится не так, как виделось еще два-три часа назад. "В глуши слышнее голос лирный…" А утром он ясней всего.

Вошел Яншин с чайником, выдавил из себя шутку:

— По весне не спится не только соловью и воробью, но и Маяковскому. Ай лавью!

— Михаил, мне нужна твоя жена, — произнес Маяковский таким тоном, словно речь шла о лошади, чтобы съездить на рынок.

— Одна? Или с телегой в придачу?

Маяковский уставился на Яншина тяжелым, как ледниковый валун, взглядом, потер лоб пятерней, произнес отрешенно:

— Мне с ней поговорить надо.

— А-а… Говорите.

— Нет, не здесь. Меня такси ждет.

— Нора, ты как? — Яншин повернулся к жене.

— Странно, что вас еще интересует, как я.

— Нора, пойми: это вопрос жизни и смерти, — выдавил Маяковский, нервно поглаживая толстые колени широкими ладонями.

— Ах, Владим Владимыч! Все-то у вас одни крайности, одни крайности! А мне, между прочим, надо на репетицию в десять тридцать. Сам Немирович-Данченко…

— У нас еще прорва времени, — устало возразил Маяковский. — Поедем.

— Ну, хорошо, — согласилась Нора. — Раз Яншин не возражает…

— Яншин не возражает, — процедил сквозь зубы Яншин, наливая в стакан чай. Ему все это надоело до чертиков.

В Лубянском проезде возле дома топтались двое. Не те, что утром просили спички, а другие. Подумалось: откуда им знать, что я приеду на Лубянский, а не в Гендриков? Но мысль эта в голове не задержалась, как не задерживались в ней слишком надолго неудобные мысли вообще. А может быть, привык к тому, что его последние несколько месяцев почти всюду сопровождают неизвестные. Пойти бы и спросить у начальника оперативного отдела ГПУ Рыбкина, так ведь не скажет чертов мордка…

Нора вошла в комнату, бросила на кушетку сумочку, села, не раздеваясь, с вызовом уставилась на Маяковского.

Большой, тяжелый, тот топтался около, то вынимая из кармана платок, то снова пряча его в карман.

Нора поиграла глазами, полезла в сумочку за папиросами.