Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— А вот тебе второе дно: "Лев Эльберт, сотрудник ОГПУ — еврей по родителям и по профессии. Он маленького роста, малоподвижен, он — скептик, циник, он любезен той особой чекистской любезностью, которая внезапно…"

— Вы хотите со мной поссориться? — Эльберт бросил карты, откинулся на спинку стула. Голос его скрипнул несмазанным железом.

— А почему бы и нет? Я привык ссориться. Ссориться — это моя профессия. Тоже национальная. Ссоры возбуждают. У меня даже насморк пропал в ожидании ссоры…

— Это от горячего молока…

— А вы, Лева, ссориться не хотите?

— Нет, я не хочу.

— Тогда идите к черту! — Маяковский поднялся, большой, громоздкий. — Мне, признаться, надоело, что все стараются меня опекать. Вам что, жить негде? У вас, насколько я знаю, неплохая квартира в самом центре. Чего вам надо от меня? Поставили следить? Вызнавать настроение? Чего вы повсюду таскаетесь за мной? Я вам не генерал Кутепов, которого, говорят, вы отправили на тот свет.

— Вы что же, Владимир Владимирович, гоните меня?

— Гоню! У меня такое ощущение, что милые Брики приставили вас ко мне, чтобы я вел себя хорошо и не унес на рынок их вещи. Или вы от Агранова?

— Вы раздражены, больны…

— Да, я болен, раздражен! — Маяковский шагнул в свою комнату, но задержался на пороге, сердито бросил: — Вам, однако, до этого не должно быть никакого дела.

С треском закрыл за собой дверь.

— Хорошо, — ледяным, но от этого не менее ленивым голосом произнес Эльберт, глядя вприщур на абажур, раскачивающийся у него над головой. — Я могу и уйти.

Из комнаты Маяковского не доносилось ни звука.

Глава 26

От писателя-одессита Валентина Катаева, у которого почти всю ночь резались в карты, Маяковский вернулся под утро в Гендриков переулок: надо хотя бы часика два-три отдохнуть перед тем, как заняться делами.

Неподалеку от калитки топтались две невзрачные продрогшие фигуры. Одна из них осипшим голосом попросила прикурить. Маяковский, протянув коробок спичек, с любопытством вглядывался в туповатые лица, обметанные серой щетиной.

Спросил:

— Ну как, поймали?

— Кого? — почти одновременно вскинулись оба, испуганно оторвавшись от горящей спички.

— Ну этого… Как его? Маяковского! Говорят, большой жулик…

— Гы-ы! — расплылись в идиотской ухмылке.

В квартире Маяковский приласкал обрадованную его приходом собачонку, вскипятил чайник, сыпанул прямо в него заварки, понес к себе в комнату, налил в кружку, долго пил маленькими глотками, грея о кружку ладони, потел. В голове вспыхивали и проходили кинематографическими титрами рифмованные строчки. Так, ни о чем, что могло бы привлечь внимание и заставило бы взяться за карандаш. Обычная работа ума, не способного остановиться даже на минуту. "Писатель Катаев, точно кота съев", "Поэт Маяковский и актриска Нора — это не брак, а просто умора"… И много чего еще. Даже устал от этакой белиберды.

Допив чай, прилег на кушетку, забылся болезненной дремотой. Но и во сне житейская толкотня не оставляла его своей назойливостью. Перед глазами шевелились, порхали, сновали чужие руки. Чужие серые лица кривились понимающими ухмылками. Спертый воздух зудел от слов, междометий, хихиканий. Рот распирало от горького привкуса множества выкуренных папирос. Из темного окна, продираясь сквозь занавески, выплывала оторванная и смятая обложка журнала "Печать и революция" с его собственным портретом; собственный портрет кривил пасмурную рожу и подмигивал притемненным глазом. Иногда среди всего этого бедлама мелькало юное лицо Норы Полонской, ее сияющие большие глаза, беспечная, но такая дразнящая улыбка…

Откуда-то взявшаяся тревога оборвала сон, в панике заметались в очугунелой голове мысли.

"Черта ль ты в ней нашел? Получится ли жена и мать из этой вертлявой актриски? А ведь тебе так хочется именно этого… Вот и Пушкин успокоился женитьбой, был в восторге от возни с детишками…"

Заметил как бы между прочим, что к Пушкину обращается все чаще. С чего бы это? Будто сам не способен принимать вполне авторитетные для себя же решения.

Вспомнил, что еще у Катаева подумал о чем-то… о чем-то весьма существенном… Даже сказал себе тогда: "Надо запомнить и обдумать на досуге". Но вот о чем? И с чем это было связано? Кажется, с Нориной запиской: "Вы сегодня слишком серьезны. Разве вам нечего мне сказать?" А разве он бывал когда-нибудь несерьезен? В ответной записке написал: "Выходи за меня замуж. Немедленно". Долго ждал ответ, еще написал пару записок, и все о том же. Только другими словами. Наконец получил ответ: "Согласна. Но надо бы сегодня же все обговорить".

Признаться, согласие Норы почему-то не обрадовало. И вообще, после разрыва с Татьяной Яковлевой никаких радостей ни от чего и ни от кого. Хоть стреляйся. Да и Пушкин — погиб вскоре же после женитьбы. Вредна поэтам жизнь семейная…