Жернова. 1918–1953. После урагана

Муж Любови Капитоновны, директор фарфорового заводика, хотя по местным меркам тоже начальство не малое, но именно потому, что жена — власть, пребывает в тени, однако, если бы, скажем, имел другую жену, то сидел бы за этим столом вместе со всеми. И это хорошо, что его здесь нет: у него свои заботы, своя жизнь, которая пересекается с ее только по вечерам на кухне да в постели. На его заводишке баб — каких хочешь, почти все вдовые и солдатки, и, надо думать, он там среди них не теряется, потому что мужик еще в соку, а на ласку скуп и не отзывчив.

Новый секретарь что-то сказал своему дружку, тот, отвечая, наклонился к нему через стол и снова положил руку на тугое колено Мумриковой, пальцы в который раз торопливо затеребили юбку в поисках голого тела.

Любовь Капитоновна, похохатывая, прислушивалась к самой себе, к учащенному стуку своего сердца, сладкой истоме, которой набухала грудь. Этот Леваков — ничего с виду: суровое мужественное лицо, широкие плечи, сильные руки, светлые глаза. Такие ей нравились.

Рука Левакова наконец выпуталась из складок юбки и, обжигающе горячая, скользнула к резинке, поддерживающей шелковый чулок.

Это уж слишком.

Любовь Капитоновна положила свою мягкую ладошку на потную руку, подождала немного, чувствуя, как нервная волна пробегает по ее телу и твердеют соски под тугим лифчиком, и вонзила в кожу острые ногти.

Леваков вздрогнул, отдернул руку, отпрянул на стуле и натянуто улыбнулся.

А Мумрикова, кося на него черным цыганским глазом, громко расхохоталась.

И многие, уже побывавшие на месте Левакова, услышав этот торжествующий смех, тоже громко расхохотались, хотя и делали вид, что смеются над чем-то своим, к Мумриковой и Левакову никакого отношения не имеющим.

Моторин, который что-то говорил, сбился, недоуменно глянул на женщину, улыбнулся одними губами: он не любил, когда его перебивают, тем более таким вот бесцеремонным образом.

— Ах, извините, Василий Силантьевич! — пропела Любовь Капитоновна, кладя руку на локоть Моторина. — Этот Темкин — сплошная умора! Но я вас слушаю, слушаю, слушаю!

Моторин опьянел настолько, что потерял над собой контроль. Он скользнул недовольным взглядом по круглому лицу прокурора, который что-то рассказывал сидящим рядом с ним, и, дождавшись тишины, продолжил:

— Так я о чем говорю… Я говорю о том, что пришло наше время. Раны наши и смерти, муки и все такое — они завоевали полное наше право. Потому что цвет народа, цвет государства и, можно сказать, партии. Должны, следственно, холить и ро́стить, чтоб никакие холода и так далее. Намерзлись, натерпелись, нехай теперь другие спробуют, как говаривал наш военком генерал Путало. Гитлер хотел поставить памятники своему рейху аж до Урала. Шиш ему! Мы поставили памятники самим себе, чтоб на каждом шагу… чтоб всякие там американцы… На Эльбе, между прочим, вот как тебя, — ткнул пальцем в своего зама Василий Силантьевич. — Жуют и гогочут, жуют и гогочут. И даже негры! Тьфу! Рабство в квадрате. Еще Маркс говорил, что это… как его… Главное, что мы должны жить за всех погибших наших товарищей… — и замолчал, увидев улыбающееся лицо Мумриковой, потому что говорил о вещах серьезных, можно сказать, политических.

И Мумрикова умолкла, виновато потупившись под сверлящим взглядом первого секретаря райкома.

И все замерли, будто тоже были в чем-то виноваты.

Но длинное лицо Моторина стало расширяться, морщины разгладились, губы растянулись в радостной улыбке.

— А-а, Любовь Капитоновна! — воскликнул Моторин, как будто он только сейчас разглядел в председателе райсовета очаровательную женщину. — Любушка вы наша! Я вас теперь только так называть буду… неофициально, разумеется. Цветок на сорном поле! А мой друг — он, между прочим, не женат. Жена его… на фронте… на мине подорвалась. Прелесть! Мы его женим. Вы ему невесту подберите. Такую, чтоб у-уххх! Чтоб не пропал человек во цвете лет и пустил корни… Дайте я вашу ручку облобызаю! Умница вы моя…

И поцеловал руку Мумриковой липким поцелуем. Потом поспешно схватил пустую рюмку и затрезвонил ею по тарелке.

— Товарищи! Минутку внимания! Выпьем за нашу несравненную Любовь Капитоновну! За нашу Любушку-голубушку! Ур-рррааа!

— Ур-рррааа! — подхватил нестройный хор голосов. Взвизгнула гармошка в руках майора Конона, и слабенький, но приятный тенорок стал выводить с чувством:

Когда б имел златые горы

И реки полные вина,

Все отдал бы за ласки-взоры,

И ты б владела мной одна…

Надрывалась гармошка, срывались на высоких нотах забредшие в тенора басы и баритоны. Высоко вздымалась грудь Любови Капитоновны, открывая влажную ложбинку; ей хотелось, чтобы Леваков еще раз положил ей руку на колено, она бы разрешила ему добраться до подвязок и, может быть, и чуть выше, но Леваков сидел надутый и поливал под столом исцарапанную руку водкой и тупо думал о том, как он отомстит этой заносчивой бабе.

Глава 25