Жернова. 1918–1953. После урагана

В сущности, все это были хорошие люди, привыкшие к труду с самого детства, обремененные семьями, множеством всяких мелких и крупных забот, вполне сознающие свои способности и возможности и не претендующие на слишком многое. На этих людях держалась страна, держалось то, что называлось советской властью; они являлись той сбруей, которая накрепко связывала отдельные элементы государственной повозки в общую упряжку, направляя усилия миллионов людей в одну сторону, не позволяя никому отлынивать и увиливать от своих обязанностей. Им, конечно, не хватало знаний, культуры, но среда, в которой им приходилось действовать, не требовала особых знаний и высокой культуры. Более того, слишком обширные знания и высокая культура вносили бы дисгармонию в их среду, нарушали бы ее монолитность и сплоченность.

Все эти люди были уверены, что защищают интересы народа, которые сам народ не до конца сознает и не всегда способен отличить главное от второстепенного по причине скудной своей повседневности. Наверняка кто-то из этих людей имел когда-то честолюбивые мечты, строил на свой счет какие-то далеко идущие планы, но никто не признавался в этом другим, тем более что большинство никаких планов и не строило. Подойдя же к черте, за которой наступает пора осмысления действительности, никто из них этим осмыслением не утруждался, ибо верно сказано, что сознание определяется бытием, а чем прочнее бытие, тем устойчивее и определеннее сознание, и, следовательно, нечего смущать народ лишними размышлениями.

Но что бы каждый из них в отдельности ни думал, каким бы характером и темпераментом ни обладал, какое бы место каждый из них в этом объединении ни занимал, все они нутром своим чувствовали, что прочность их положения напрямую зависит от прочности их объединения. Это-то чувство и свело их за одним столом, рассадило в строго определенном порядке и заставило еще раз взглянуть на себя как бы со стороны, и каждый, поднимая рюмку, наполненную водкой, мысленно говорил: «Мы — сила!» — и восторг охватывал душу.

Едва закусили после первой рюмки, как Моторин велел наполнить еще, снова поднялся, желая произнести еще один тост. Звяканье посуды утихло, жевание прекратилось, хотя кое-кто сидел с набитым ртом, все посерьезнели и уставились на первого секретаря.

— Свою вторую рюмку, товарищи, я хочу выпить, так сказать, за человека, который сидит тут вот рядом с нами, но который вам совершенно не известен. Этот человек — Леваков Николай Порфирьевич, мой бывший боевой командир, с которым мы и под бомбами, и под пулями, и в жару, как говорится, и в дождь, и в снег… и корку хлеба пополам, и наркомовские сто грамм… кхе-кхе-кхе! Я предлагаю выпить за здоровье подполковника в отставке по ранению, товарища моего фронтового, настоящего большевика-ленинца-сталинца, Левакова Николая Порфирьевича! И за то еще, чтобы мы приняли его в нашу дружную семью. За твое здоровье, Николай! Дай-ка я тебя расцелую! — воскликнул Василий Силантьевич, вышел из-за стола, и Леваков тоже, и они сошлись на углу, за спиной Мумриковой, и, расплескивая из рюмок водку, обнялись и трижды облобызались под одобрительные возгласы и аплодисменты присутствующих.

Николай Порфирьевич, возвращаясь на свое место, смахнул непрошеную слезу, впервые, может быть, за последние месяцы улыбнулся и уже верил, что все в его жизни отныне образуется и будет день ото дня лучше.

Потом пили за Мумрикову, как единственную даму в этом мужском обществе, за второго секретаря Климова, за прокурора, за начальника райотдела милиции, за всех остальных поименно. Языки развязались, разговоры вспыхивали то здесь, то там, шум стоял неумолчный.

Две пожилые женщины под присмотром носатого повара-еврея, все трое в белых крахмальных куртках, молча сновали за спинами бражников, заменяя блюда, унося грязную посуду и объедки.

Когда покончили с заливным судаком, появился молочный поросенок, обложенный мочеными яблоками, нафаршированный всякой зеленью. Жареную картошку сменила отварная, которая прямо-таки таяла во рту; ей на смену подавали гречневую кашу, залитую гусиным жиром, котлеты по-киевски, гусиную печенку, говяжью вырезку. Соленые огурцы и помидоры соседствовали со свежими, только что с грядки; салаты источали пряные запахи, подливы обжигали рот; жареные в сметане боровики и подосиновики соперничали с солеными рыжиками и груздями.

Все эти продукты были выращены на этой земле, или выросли сами по себе, ничего завозного на столе не было: ни колбас, ни сыров, ни других каких деликатесов. Да и как иначе, когда народ недоедает, перебивается с хлеба на воду, и только теперь, когда сняли новый урожай, может на одну-две дырочки отпустить ремень и позволить себе лишний кусок хлеба и лишнюю картофелину.

И стол этот был собран в складчину, потому что за казенный счет сделать это практически невозможно: и нет этого казенного счета, и тысячи глаз следят за каждым твоим шагом, и чуть что — нагрянет комиссия, и сам потом горько пожалеешь, что разинул рот на чужой кусок…