Жернова. 1918–1953. После урагана

— Этого я тебе сейчас сказать не могу. Приедем, разберусь на месте, тогда и решим. А только я твердо знаю, что менять там кое-кого придется. Если отставание имеет место, значит, не те кадры, потребуются перестановки. Это всегда так. И на фронте так было. А тебя я знаю, могу рассчитывать на поддержку.

И Леваков согласился. А почему бы и нет? Это все-таки лучше, чем с утра до вечера забивать в шпалы костыли да таскать вместе с бабами тяжеленные рельсы. С его-то ранами… Одно не нравилось Левакову в этом повороте судьбы, что начальником над ним будет Моторин, которого он всегда считал человеком неумным и несамостоятельным. Даже удивительно, как это он умудрился пролезть в первые секретари райкома. К тому же, если уже сейчас в его голосе слышатся снисходительные нотки, то как он заговорит, когда сядет в секретарское кресло? И не забудет ли нынешних обещаний?

Самолюбие Левакова топорщилось против такой перспективы, но он смирил его, как смирял не раз за последние годы. В конце концов, решил Николай Порфирьевич, он ничего не теряет: понравится — останется, не понравится — никто его силой не удержит. А в Мурманск, к сестре, он всегда успеет. Да и чего там хорошего, в Мурманске-то? Три месяца ночь, остальное время года — зима. Моторинский райцентр тоже, надо думать, не Ялта, но… но где-то надо же остановиться, не век же мыкаться по чужим углам.

После госпиталей и демобилизации, — а случилось это аж в Новосибирске, — Леваков так вот и двигался все к центру, к Москве, нигде особенно не задерживаясь. Тоска ли его гнала, неуживчивый ли характер, он особенно не задумывался. Кем он только не работал за последние два года: и кадровиком на заводе, и завскладом, и начальником цеха при колонии строгого режима, и даже комендантом женского общежития — и везде конфликтовал как с начальством, так и с подчиненными. Все-таки гражданка — это совсем другая жизнь, а он, Леваков, считай, с пацанов в армии.

И в личной жизни Николаю Порфирьевичу не везло тоже. Иногда ему казалось, что это оттого, что не может он никак забыть Ольгу Урюпину, погибшую в ту роковую атаку. Бывало, встретит какую-нибудь бабенку, то да се, шуры-муры, и вдруг перед глазами — Ольга, запах ее волос и кожи ударяет в ноздри, руки ощущают упругость молодой груди, а потом… потом ее беломраморное лицо, на котором не тают снежинки, тело, накрытое плащ-палаткой — короткое тело, пустое там, где должны быть ноги.

Тогда, четырнадцатого января сорок пятого, он даже, помнится, испытал облегчение, увидев ее мертвой: показалось, что это самый лучший выход для них обоих. Но время шло, а Ольга из памяти не уходила, цепко держалась за него, снилась по ночам — и все больше, как висит она на колючей проволоке, истекая кровью, и все стонет и плачет, и все отталкивает его своими холодными негнущимися руками… Может, поэтому и бабы возле него не держались: чувствовали, что не с ними он, а где-то далеко, соперницу чувствовали. Да и на Север — это он теперь понимал особенно остро — его потянуло из-за Ольги же, потому что родом она оттуда — из Беломорского Поморья. Блажь, конечно, но хоть в чем-то мог же он себе позволить и поблажить…

И Николай Порфирьевич, набрав в легкие побольше воздуху, шагнул на край мостков и бултыхнулся в холодную коричневую озерную воду.

Глава 22

Гонцов еще не успели отправить на поиски пропавшего секретаря, их только еще инструктировали, куда и зачем ехать, когда на площадь вырулила «эмка».

Курившие возле крыльца райкома партии члены бюро и милиционеры побросали окурки в урну, будто школьники при виде строгого учителя, — даже те, кто только-только закурил, — и как-то само собой выстроились в линию, хотя и не очень ровную, отряхнулись и одернулись: сказывалась привычка военного времени, потому что почти каждый из них где-то служил, носил форму и тянулся перед старшим по званию.

Только баба в бричке равнодушно поворотилась на рокот мотора и, встрепенувшись, злобно хлестнула лошадь, словно лошадь была виновата в том, что бабу оторвали от дела, что случилась война, с которой не вернулся кормилец, что на руках у нее куча голодных ребятишек и хворая мать.

— Но, дьявол тебя задери! — вскрикнула баба и привстала в бричке, дергая за вожжи и размахивая кнутом.

Вслед за бабой и парень, придурковато хохотнув, полез на клячу, которая тут же пошла боком, громко топоча по булыжнику нековаными копытами.

— Ну, мать твою, халява! — весело заорал парень, выворачивая кляче голову набок.

— Эх-ма-а! — сокрушенно произнес один из членов райкома. — Вот попробуй с таким народцем построить коммунизм… — И заключил: — Одна морока.

Никто ему не ответил, и он, спохватившись, кинулся внутрь здания, в коридоре столкнулся со вторым секретарем Климовым и закричал ему в самое ухо, рассчитывая и на тех, кто находился в комнатах:

— Едет! Нашелся! Едет!