Жернова. 1918–1953. После урагана

Разом раскрылись двери, выходящие в коридор; из зала заседаний, где стояли пиршественные столы, выскочил человек в синем костюме, дожевывая на ходу и с испугом вытирая жирный рот. Хлопали двери, стучали каблуки, шаркали подошвы, за одной из дверей чей-то визгливый, плачущий голос повторял одно и то же:

— А уксусом? А уксусом?

Между тем «эмка» подкатила к подъезду, один из милиционеров открыл дверцу и взял под козырек; из машины медленно, устало даже, выбрался Василий Силантьевич Моторин, расправил плечи и огляделся, не замечая встречающих его людей. Он посмотрел на церковь напротив райкома партии, которая была, правда, без креста, но с куполами и колоколами, видневшимися на звоннице на фоне закатного неба, поморщился и покачал головой. Затем перевел взгляд на торговые ряды — бывшие купеческие лабазы, на их обшарпанные толстые кирпичные стены, железные заржавленные ставни, на домишки, окружающие площадь, хотя и кирпичные, но покосившиеся от времени, словно тут когда-то случилось землетрясение и все постройки покривило и покосило в разные стороны.

Война до этого городка хотя и добралась своими длинными щупальцами, но пощадила его, задев лишь железнодорожную станцию, отстоящую от райцентра примерно на версту. Немцы здесь побывали, но недолго, и, отступая, не успели ничего разрушить.

Окинув взглядом площадь, мощеную еще в конце прошлого века серым булыжником, из которого были выложены затейливые спирали, и тоже будто измятую временем и местами продавленную, Василий Силантьевич повернул голову к встречающим и оглядел их усталым и чем-то недовольным взглядом.

Этот взгляд, как и сама манера вести себя на людях, появились в нем буквально со вчерашнего дня, едва его избрали первым секретарем райкома, появились сами собой и ни у кого не вызвали ни удивления, ни каких-то других похожих чувств, будто Василий Силантьевич и родился с этим недовольным взглядом и степенными манерами, однако они вызвали бы удивление и даже насмешку, если бы он повел себя таким образом будучи директором райпотребсоюза или даже вторым секретарем райкома. Его манеры доказывали лишь то, что он понимает значение места, которое занял, сознает ответственность за все, что теперь в районе произойдет, что, наконец, люди по одному его виду должны догадываться, что перед ними хозяин, который все двадцать четыре часа в сутки нацелен на работу и только на работу.

В это время со ступенек сбежал второй секретарь райкома Климов, и Василий Силантьевич, скупо улыбнувшись, протянул ему руку.

— Да-а, а церковка-то… — произнес он, пожимая узкую ладонь Климова, — церковка-то на этом месте совсем как бы неуместна: вроде как противостояние эпох.

— У нас там клуб, Василий Силантьевич, — виновато пояснил Климов. — Со временем конечно, а пока… Мы вас тут заждались, волнуемся, думаем: не случилось ли чего…

Моторину почудился в словах своего заместителя скрытый упрек, он опять нахмурился и деловито осведомился:

— Товарищи все в сборе?

— Так точно! — поспешно ответил Климов, уловив недовольную нотку в голосе первого, и попятился к крыльцу, как бы приглашая Моторина за собой.

Но Василий Силантьевич не заметил этого движения, а шагнул к ожидавшим возле крыльца товарищам и всем пожал руки. Даже милиционерам. Только после этого преодолел несколько ступенек крыльца, но перед услужливо распахнутой дверью остановился, оглянулся и позвал, обращаясь к Левакову, переминающемуся возле машины с ноги на ногу:

— Николай Порфирьевич! Что же ты там стоишь, дорогой? Идем, голубчик, идем! — и, не дожидаясь, шагнул в темный проем.

Леваков ухмыльнулся про себя, подумав, как бы Моторин осмелился назвать его голубчиком и дорогим в бытность замполитом батальона, но тоже принял и это обращение к себе, и новые манеры бывшего сослуживца как должное. Он пошел к крыльцу, и к нему потянулись руки еще незнакомых ему людей, зазвучали имена, и сам Леваков уже кивал головой с важностью и значением, уловив податливость и неуверенность этих людей перед ним, Леваковым, и наслаждаясь этой податливостью и неуверенностью.

Глава 23

Василий Силантьевич сел во главе стола. По правую руку от себя посадил Климова, по левую — единственную в этой компании женщину, председателя райисполкома Мумрикову Любовь Капитоновну, жгучую брюнетку лет тридцати пяти, полногрудую, круглолицую, румянощекую. Василий Силантьевич выделил ее из общей массы сразу же и потому, что она была единственной женщиной, а более всего по причине непроизвольного и непреодолимого к ней влечения: женщины с такими обильными телесами всегда нравились ему уже хотя бы по той причине, что собственная жена его была доска доской, и никакой корм изменить ее не мог.

Далее, с левой стороны, подле Мумриковой, он посадил Левакова, а потом, поглядывая чуть усмешливо на толпящихся в дверях остальных членов райкома и хозяйственных руководителей, не решающихся занять за столом место без указания нового хозяина, сделал широкий жест рукой и произнес с подкупающе простецкой улыбкой, сразу преобразившей его длинное лицо: