Жернова. 1918–1953. После урагана

Пьеса о белорусских партизанах действительно оказалась слабой. Хотя актеры старались. После спектакля вся труппа театра, режиссеры, критики и прочая «белорусская общественность» собрались в зале за накрытыми столами. Михоэлс устроил подробный разбор спектакля и самой пьесы, но не критически, а как бы в расчете на будущее: тема-то актуальная и далеко не исчерпана. Опять же, неизвестно, как Сталин отнесется к самому Михоэлсу и его роли в Комитете по премиям, если пьесу раздраконить. Но если над пьесой хорошенько поработать, то есть усилить роль партии и самого товарища Сталина в развертывании партизанского движения в Белоруссии, если особой строкой выделить интернационализм и патриотизм всего белорусского народа, если более наглядно показать зверства фашистов…

Пили, ели, провозглашали тосты за здоровье товарища Сталина, за партию, за дружбу народов, за здоровье самого Михоэлса… — в общем, все вполне пристойно, не придерешься.

Потом провожали Михоэлса с его спутником до гостиницы.

В номере люкс застолье продолжилось, но уже в тесном еврейском кругу. Здесь разговоры велись более откровенные, кто-то даже утверждал, что здесь нет прослушки и можно говорить, не стесняясь. Не обошли и самый острый вопрос: реально или нет заиметь советским евреям Крымскую еврейскую автономную республику. Одни были решительно за, другие нерешительно против. Против было меньшинство. Сетовали, что недавно принятая резолюция ООН о разделе Палестины на Израильское и Палестинское государства и о выделении древней столицы Израиля в отдельный город под управлением независимой от этих стран администрации, никак не может отвечать интересам всемирного еврейства. Говорили и о возможной репатриации всех евреев в Биробиджан. Но при этом мало кто верил, что такое возможно в принципе хотя бы потому, что отличить еврея от нееврея весьма затруднительно.

Однако слишком долго разговаривать на такие опасные темы — большой риск. Да и Голубев, отговорившийся усталостью и закрывшийся в своем номере, может что-нибудь заподозрить. Если же иметь начавшуюся в СССР борьбу с космополитизмом, то и подавно. Поэтому разговор свернулся сам собой, и представители общественности приуныли.

Тут кто-то вспомнил, что было приглашение на еврейскую свадьбу. Загомонили. Пошли будить Голубева — как же без него? Вытащив критика из постели, куда-то долго ехали на трамвае, потом шли, чертыхаясь, по глубокому снегу среди развалин и пустырей. Наконец вдали показался дом, ярко освещенный огнями. Оттуда с порывами ветра доносились звуки скрипок и барабанов.

Свадьба была в полном разгаре. Там тоже пили и ели. И спорили о том же, уже не заботясь о прослушке, наседая на Михоэлса: как же, и в Америку он ездил, и к самому Сталину вхож. Михоэлс ничего определенного сказать не мог, на вопросы отвечал общими фразами. Однако общие фразы оставили впечатление у пирующих, что он знает обо всем, но выложить все не может, потому что связан какими-то тайнами. И от него отстали. И даже почти перестали обращать на него внимание.

Потом… потом, уже глубокой ночью, Михоэлс вместе с Голубевым очутился на улице. И, странное дело, вдвоем, без сопровождения общественности. То ли потому, что все закончилось, то ли сами они так решили, то ли что-то произошло. И не удивительно: столько было выпито, что и сам себя уже не упомнишь.

Здесь, как и в Москве, мела поземка. Хотя Михоэлс столицу Белоруссии знал хорошо еще по довойне, однако долго блуждали среди развалин, пока не вышли на улицу с трамвайными рельсами, лишь кое-где едва выступающими из-под снега. Шли, прикрываясь от ветра и колючего снега бобровыми воротниками. Смотрели под ноги. Ни машин, ни трамваев, ни прохожих.

— У меня такое ощущение, — прокричал Михоэлс в ухо своему спутнику сквозь вой ветра и шорох колючего снега, — что сейчас из-за поворота покажется немецкий патруль. «Хальт! Хенде хох! Фойер!» И куда нам уже бежать?

— Типун тебе на язык, Соломон! — ответил Голубев, отогнув воротник. — У тебя слишком разыгралось воображение! К тому же, поговаривали, тут не столько немцы зверствовали, сколько прибалты и хохлы… Кстати сказать, мне один знающий товарищ как-то признался, что минское подполье ничем себя проявить не успело, как было выдано предателем, схвачено и развешано по столбам. А в пьесе, между прочим, ничего об этом нет.

— Ничего этого и не может быть! — прокричал Михоэлс в воротник спутника. — Когда пишется не о том, что было на самом деле, а что должно было быть, тогда, сам знаешь, ничего хорошего не получается.

— И все-таки, Соломон, я бы на твоем месте не поддержал эту пьесу, — заговорил Голубев, беря своего спутника под руку. — Ты учти: если Сталин послал тебя в Минск, это значит, что до него дошли слухи о полном провале этой пьесы. И сам ты свидетель: театр полупустой, хлопали еле-еле. И вдруг ты приезжаешь и говоришь, что если пьесу тут ужать, там расширить, внести изменения в режиссуру, то, пожалуй… и так далее. И что тебе на это скажет Сталин?