Жернова. 1918–1953. После урагана

— Два месяца в той обстановке — это, брат, срок. Я, разумеется, больше помалкивал да поддакивал, но думать-то мне никто не мешал. И вот я думаю: а кто, собственно, мы такие? Кто дал нам право навязывать другим ту жизнь, которой мы живем сами? Может, кто-то от этого стал счастливее? Ты, например? Или я? Или кто еще? У себя пока одни несчастья, а мы другим пытаемся доказать, что это-то и есть настоящее счастье.

Обручев говорил, не глядя на Красникова, и казалось, что ему не так уж и важно, как командир роты особого назначения воспримет его слова. Обручев, видимо, слишком долго носил в себе свои размышления, и вот нашел собеседника, который если и не поймет всего, как того хотелось бы Обручеву, то, по крайней мере, выслушает со вниманием и не побежит доносить.

День ли, тихий и по-осеннему печальный, близость ли предстоящего боя, которого с покорной обреченностью как бы ждала сама природа, желание ли найти отзвук в чужой душе, тоже изломанной долгой войной, или все вместе взятое заставляло капитана Обручева, забыв осторожность, рассуждать вслух впервые за многие годы; а может быть, он видел своим внутренним взором, взором далеко наперед рассчитывающего человека, как в это самое время, в нескольких километрах отсюда, в темном схроне принимает мученическую смерть доверившийся ему простоватый человек…

— У меня иногда такое ощущение, — снова заговорил Обручев, — что я член семьи, в которой отец — алкоголик, мать — проститутка, братья и сестры поворовывают, наушничают, а между тем истинную свою жизнь друг от друга скрывают, меж собой говорят умные речи и сами — вот что особенно удивительно! — верят в истинность этих слов, в чистоту своих помыслов и намерений, но едва переступают порог своего дома, как начинают жить совсем другой жизнью. И если бы кто-то из членов семьи попытался заявить, что они совсем не те, за кого себя выдают, его бы разорвали на месте… Тебе не кажется, Андрюха, что мы запутались? — Обручев поднял голову, повернул ее и посмотрел на Красникова тоскливыми, какими-то безжизненными глазами. — В семнадцатом вроде все было ясно, а чем дальше, тем сумрачнее.

— Мне кажется, что ты идею отрываешь от ее содержания! — горячо возразил Красников, и не столько потому, что не был согласен со словами Обручева, сколько из желания погасить в его глазах тоску, вдохнуть в них жизнь: так поразили Красникова эти глаза. — Не может идея существовать сама по себе! Идея-то как раз в том и состоит, чтобы сделать человека счастливым — сам же говоришь! Потому что счастье человечества состоит из счастий отдельных личностей. А как же иначе? Но беда в том, что средства для реализации этой идеи человек может выбирать — по своей неопытности и нетерпеливости — как бы не отвечающие духу этой идеи, в чем сама идея не виновата. Да и в выборе средств мы не всегда вольны, — добавил Красников, имея в виду Жупана.

И Обручев понял Красникова и все же упрямо мотнул головой.

— Я выбирал средство вполне сознательно. Нечего меня оправдывать. Боюсь, что и другие поступают точно так же. Потому что маленькая, конкретная цель, стоящая перед отдельно взятым человеком, становится самоцелью, с главной целью никак не стыкуется, но всегда при желании может быть ею оправдана с помощью заурядной демагогии.

— По-моему, счастье человека, если по большому счету, заключается в умении соединить свои личные цели с общественными, и даже подчинить их…

— Да, но при этом каждый человек должен выбирать себе счастье сам! Как он его понимает! — горячо возразил Обручев. — Не могут люди быть одинаково счастливыми. Иначе всех людей придется делать на одну колодку, по стандарту. Чтобы все любили Пушкина, но не любили, скажем, Есенина. Чтобы любили черный хлеб и водку, но не пряники и коньяк. Ты представляешь себе, какая наступит тоска, когда каждый в каждом будет видеть самого себя! Пропадет надобность в литературе: исчезнут конфликты, противоречия, антагонизм, соперничество, различия в характерах — о чем писать? Одинаковые люди создадут по всему миру одинаковые ландшафты, художники станут писать их одинаковыми красками. Композиторы… Да что там говорить! Неужели именно такой мир мы и создадим, пренебрегая счастьем отдельного человека!? Ну, ладно: я чего-то недопонимаю, Адам Заброда чего-то недопонимал. Но если ты такой умный и все понимаешь, сделай свою жизнь такой, какой хочешь, но не за счет меня и других, покажи ее людям, чтобы они сравнили и сами пришли к выводу — следовать твоему примеру или идти своим путем. Нет, этот умник считает, что для того, чтобы сделать Заброду счастливым, я должен его убить. И Миколу Жупана, и Крыля, и тысячи остальных. А зачем, капитан Красников? Зачем? Ты станешь после этого счастливее?

— Н-не знаю. Вот и Пивоваров тоже… Но есть же люди, у которых не возникает подобных вопросов…

— Ты считаешь, что это выход?

— А что ты предлагаешь?