Жернова. 1918–1953. После урагана

— Я тоже за полное доверие, — произнес Красников. — Только ты, как я понимаю, на нашу жизнь с той стороны смотрел, а я — с этой. Для тебя важнее всего было, чтобы тебя не раскрыли, а для меня… — Красников запнулся, потрогал рукой кору дуба, точно просил у него поддержки. Затем продолжил, осторожно подбирая слова: — У меня в роте был один лейтенант. Николаенко фамилия. Ему то одно в нашей действительности не нравилось, то другое. И все это в письмах к своему дружку, а дружок — ему. Ну и… сам знаешь: цензура. И пропал человек… Жизнь — сложная штука. Есть государство, есть политика, есть армия и есть просто жизнь. Жизнь без всяких затей. Ворчать да скулить — ничего этим не добьешься… Каждый должен делать свое дело, а время все расставит по своим местам, — закончил Красников.

Ядовитая усмешка сошла с лица Обручева.

— А я разве против? — произнес он. — И вовсе я не ворчу, а констатирую факт и пытаюсь делать выводы. На будущее. Авось пригодится.

— Не ты один делаешь выводы, да не все о них говорят.

— Согласен. Кстати, мне в конце сорок третьего довелось пообщаться с одним немецким обер-лейтенантом. Два университета закончил: один в Германии, другой в Англии. К тому же — очень неглупый человек. Понимал, что война проиграна. Тогда, после Сталинграда и Курска, они почти все это понимали. И Гитлера многие поругивали. И несколько покушений на него устроили. И все неудачные. Но это никак не влияло на их решимость драться до последнего патрона. С русскими потому, что мы варвары и несем гибель Германии. С англичанами потому, что те беспрерывными бомбардировками уничтожают их города и мирное население. Хотя начали немцы. При этом Геббельс постоянно каркал о неминуемой гибели немецкого народа в результате поражения.

— К чему ты мне это рассказываешь? — спросил Красников.

— В качестве пояснения к вопросу о той и этой стороне.

— Меня, Обручев, в ту пору мало интересовала та сторона. Да и сегодня, признаться, тоже. Когда я воевал, к немцам ничего кроме ненависти не испытывал. И мои товарищи тоже. И шли мы в Германию мстить. Я, правда, не дошел. Но это неважно. Знаю я и другое: были и есть такие, которые смотрят на меня и других и удивляются, отчего это мы так на немцев озлоблены, отчего не можем войти в их положение? Мол, подневольный народ, да к тому же с вывихнутыми мозгами, а так — вполне нормальный, даже культурный и прочее. А что этот нормальный и культурный вытворял на нашей земле, это вроде так и должно быть, а что мы у них натворили, так это варварство и никакому прощению не подлежит, — на злой ноте закончил капитан Красников.

— А я-то все думаю, какая блоха тебя укусила, что ты на всех смотришь с настороженностью и недоверием. Конечно, ты прав: жизнь все расставит. Так ведь жизнь только тем и занимается, что расставляет. Однако процесс этот долгий. Да он еще тормозится всяким дерьмом, которого и среди нас хватает. Так ведь дерьмо не так уж трудно определить: бросил в воду — не тонет, значит, дерьмо. — И Обручев хохотнул тем сдержанным хохотком, когда смеются не над тем, что сказано, а что под сказанным подразумевается.

И Красников ответил ему добродушной улыбкой.

— А мы с тобой на фронте случайно не встречались? — спросил он. И пояснил: — Лицо твое кого-то напоминает.

— Боюсь, что встретиться мы с тобой не могли. Даже в госпитале.

— Это почему же?

— Да потому, что ранен я был всего один раз, да и то пострадал не от пули или осколка, а от зубов немецкой овчарки. — И Обручев показал небольшой шрам на левой руке.

— Везучий ты парень, — мотнул головой Красников.

— Да, это уж точно, — усмехнулся каким-то своим мыслям Обручев.

Несколько минут они стояли молча, курили и озирались по сторонам. Дорога была пустынна, лес просвечивал далеко сквозь голые ветви кустарников, только молодые дубки стояли, густо облепленные ржавой листвой, и когда налетал легкий ветерок, со стороны дубков долетал тревожный жестяной шелест.

— Если они все-таки пойдут, то непременно остановятся прямо вот здесь, — первым нарушил молчание Красников. — Ну и… пошлют кого-нибудь разведать.

— Да, это уж как водится, — откликнулся Обручев.

— Мне кажется, они пошлют Жупана.

— Почему ты так думаешь? — сощуренные глаза особиста уперлись в лицо Красникову.

— Потому что, если Жупан привел их в засаду, в его поведении проявится нечто настораживающее… Мне в Закавказье приходилось иметь дело с контрабандистами, они поступают именно так.

— А если ночью? Как они тогда определяют? — заинтересовался Обручев.

— По-видимому, они слишком хорошо знают своих людей, чтобы по каким-то малейшим отклонениям от нормы определить, в чем тут дело.

— Любопытно. Вообще-то я слыхал, что на Востоке психоанализу уделяется большое внимание. Только Жупан вряд ли придет. Если, разумеется, информация о Крыле, которую я получил в особом отделе округа, соответствует действительности.

— Что ты этим хочешь сказать?