Жернова. 1918–1953. После урагана

Так и не написав ничего путного, Алексей Петрович во второй половине дня не выдержал и позвонил известному писателю Константину Симонову, узнал, что тот по-прежнему устраивает приемы по пятницам, собрался к вечеру и поехал, волнуясь, будто мальчишка, которого впервые допустили в общество, дотоле для него закрытое, радуясь и в то же время опасаясь, что допустили по ошибке, и едва он перешагнет заветный порог, ошибка тотчас же раскроется, и его бесцеремонно вытолкают за дверь.

Однако встретили Алексея Петровича так, словно и не было трех лет, проведенных им бог знает в какой глуши. Разве что Тихонов иронично хмыкнул и произнес что-то в том роде, что русскому писателю иногда полезно провести годок-другой вне столиц; Симонов, понимающе сощурив глаза и посопев трубкой, выпустил облако дыма; Твардовский насупился и что-то смахнул с рукава, а кто-то хихикнул… — и Алексей Петрович почувствовал себя среди своих, где все всё понимают с полуслова, с полувзгляда, с полужеста.

Тут же он узнал и причину своего вызова в Москву. Оказывается, он и еще несколько именитых писателей и поэтов включены в комиссию, которой собираются поручить создание художественной летописи Великой Отечественной войны, что вопрос этот будто бы уже решен в идеологическом отделе ЦК партии, что в ближайшее время все станет известно доподлинно, и, наконец, не исключено, что комиссию в полном составе может принять сам Сталин. Это сообщение окончательно развеяло всякие опасения Алексея Петровича относительно своего будущего, и он вынужден был признаться самому себе, что опасения эти были в нем сильны и не давали ему чувствовать себя свободно и раскованно.

Как и в былые годы, народу у Симнова собралось много, было шумно, и ничто не напоминало о недавнем пленуме ЦК партии, о той грозе, что пронеслась над головами присутствующих. Здесь собрались в основном знакомые лица, но много встречалось и лиц совершенно неизвестных, по преимуществу молодых, которые слонялись от одной группы к другой, молча слушали споры именитых писателей, поэтов, журналистов и актеров, не выпускали из рук рюмок с коньяком, но пили мало. Алексей Петрович, ставший подозрительным в своем захолустье, особенно после истории с дневниками генерала Угланова, замечал значительно больше того, что мог заметить два-три года назад.

Столкнувшись с одним из известных московских литераторов Григорием Садомским, который, как и встарь, бродил по комнатам и тоже от одной группы к другой, поддерживая разговоры или подбрасывая новые темы, Алексей Петрович спросил у него, кивнув в сторону одного такого молодого человека, подпирающего со скучающим видом дверной косяк, что это за люди, на что Садомский с удивительным легкомыслием ответил:

— Кто его знает! — И добавил: — Могу сказать только одно: посторонних здесь нет.

Может быть, до опалы Алексей Петрович вполне удовлетворился бы этим ответом, но не теперь: он знал, что Садовский когда-то работал у Дзержинского и у Ягоды, потом особенно активно способствовал проведению первого съезда советских писателей, занял в новой организации одно из руководящих мест, был вхож к Горькому, награжден юбилейным чикистским знаком, и прочая и прочая, но каким-то образом уцелел во время Большой чистки.

К тому же к Симонову с некоторых пор шли как на смотрины, чтобы засвидетельствовать свою лояльность власти и поддержку политики партии. Алексей Петрович лишь после войны стал вхож в этот избранный круг, но не очень в него стремился, уверенный, что каждый шаг, взгляд, не говоря уже о словах, здесь фиксируются и передаются куда следует. Не исключено, что именно здесь из-за своей несдержанности он попал под подозрение, следствием которого явилась опала и ссылка. А может быть, и статья выскочила отсюда же, а дальше уж все покатилось по проторенной колее.

Но даже зная все это, его властно тянуло в этот омут, попав в него вновь, он не смог удержаться от того, чтобы не спросить у хозяина, почему не видно такого-то и такого-то из завсегдатаев здешних пятниц, однако Симонов сделал вид, что не расслышал вопроса и сам стал расспрашивать Алексея Петровича, что тот написал за минувшие годы, собирается ли издавать, когда и где. Алексей Петрович начал было объяснять, что сперва писал рьяно, настрочил вторую книгу о войне, рукопись сейчас пылится где-то, а потом как отрезало: так вот и жил, и не писалось, и не было видно никакого просвета, но Симонов недослушал и потянул Алексея Петровича в зал, где в это время поэт Соколов-Сухой начал читать свои стихи.